Но что можно было дома, в амбулатории, того не сделаешь на фронте. Там глаза не закроешь. Он хотел сказать об этой своей слабости в военкомате, да постеснялся. Столько вокруг было слез и клятв, что у него язык не повернулся сказать. А потом уж и говорить было некому. Хмурый сержант — царь и бог над «несмышленышами» — не хотел слышать ни о каких болячках, ни об усталости, ни о стертых ногах, гонял их так, словно выматывать из них последние силы было его жизненным предназначением. А его, красноармейца Северухина, носившего очки, как ему думалось, именно за это сержант осознанно невзлюбил. И потому, когда через две недели такой жизни Северухину предложили идти на курсы младших лейтенантов, он согласился не задумываясь, рассчитывая, что над будущими командирами так измываться не будут.
Ошибся он тогда, горько ошибся. На курсах были другие сержанты, еще более злющие. Так он и донес свою тайну до самого выпуска, когда уж выдали новое обмундирование с одним кубарем в петлицах. Каждый любовался этим рубиновым кубарем. А у Северухина всю радость омрачала его тайна. Что как при виде первой же раны он упадет в обморок? Это ж впору застрелиться после такого! И он все думал, как бы попасть не на передовую, а куда-нибудь, где обходится без крови. Есть ли в Севастополе такое место, он не знал, но упорно верил, что оно есть, и надеялся попасть именно туда.
Со сложным чувством радости и страха вошел Северухин в кабинет, куда их, выпускников, вызывали по одному на мандатную комиссию.
— У вас есть какие-нибудь желания? — спросили из-за стола.
— Есть, — неожиданно для себя выдохнул Северухин. — Я не переношу вида крови.
— Привыкнешь, — засмеялись за столом. Не помня себя, Северухин взял узенькую полоску бумаги — направление — и, чтобы исправить мнение о себе, так старательно щелкнул каблуками, что за столом снова засмеялись.
Вышел во двор к таким же, как он, фасонистым младшим лейтенантам, покуривающим «Казбек», поскрипывающим новыми ремнями. Было холодно, в воздухе висела серая хмарь. От слободы Рудольфа, где находились курсы, до фронта не близко — не меньше пятнадцати километров, но и сюда докатывались раскаты разрывов. Далекие и тихие, они не пугали, только будоражили.
Эти курсы младших лейтенантов совсем недавно спокойно занимались боевой учебой в тылу 51-й армии, в Симферополе. Ночью курсантов подняли по тревоге и повезли на машинах. Куда? Этого вначале никто не знал. На Алуштинском шоссе попали в колонну отходящей Приморской армии и нежданно-негаданно оказались в Севастополе. И только тут узнали, что им надлежало быть совсем в другой стороне — на Керченском полуострове, куда отошла их 51-я армия. Но теперь уж ничего не оставалось, как готовить комсостав для Приморской армии. Враг был тот же, и песни пелись все те же: «Школа младших командиров комсостав стране своей кует». Не какой-то определенной армии, а стране, и, стало быть, служи верой и правдой там, где пришлось. И они, преподаватели и курсанты, с энтузиазмом продолжали учить и учиться с первого дня, как обосновались здесь, в Севастополе. Но дней этих дали им совсем мало. Можно сказать, ничего не дали. Поступил приказ: срочно сдать экзамены и всем отправляться на фронт. Подразделения морской пехоты, поредевшие части Приморской армии остро нуждались в пехотных командирах, прошедших хоть какую-нибудь подготовку.
Их отправили в части на другой же день. Новенькая полуторка везла Северухина по затянутым в осенний туман улицам Севастополя. Несколько раз машину останавливали патрули. На Корабельной стороне старший патруля, такой же молоденький лейтенант, только морской и уже, как видно, хвативший лиха, проверив документы и, заглянув в кузов, бросил снисходительно:
— Новенький младший, да в новенькой форме, да на новенькой машине… Теперь немцу хана. Проезжай.
С этого момента перестал Северухин любоваться новенькой формой, даже позволил себе помусолить свой широкий командирский ремень, чтобы не так бросался в глаза. Может он и не обратил бы внимания на эту реплику, да рядом сидел связной полка, простой сержант с тремя угольничками на петлицах, судя по обмундированию и по всему виду своему — прошедший огни и воды, и Северу хину очень не хотелось, чтобы этот сержант подумал о нем, как тот патрульный лейтенант.
Северухин так страдал от этого, что не заметил одиночного немецкого самолета, летевшего низко над землей. Но сверху их машину, как видно, заметили хорошо: заложив крутой вираж, самолет пошел прямо на них. Пулеметная очередь расхлестала лужи на дороге, с хрустом прошлась по борту машины.
Шофер успел увильнуть, врезался в лесок, подмяв низкорослые деревья. Самолет больше не заходил, но машина заглохла и, похоже, надолго. Шофер повозился в моторе и развел руками: то ли и в самом деле не мог починить, то ли не хотел ехать дальше.
— Айда пешком, — сказал связной. — Десять верст — не дорога.
И они пошагали на северо-восток, оставляя справа отдаленный треск пулеметов и винтовок. На откосе насыпи увидели троих красноармейцев, обедающих на расстеленной плащ-палатке. Меж ними стояли котелок, большой чайник, лежала краюха хлеба. В стороне валялись несколько бутылок из-под шампанского. Под плащ-палаткой угадывался еще ряд бутылок.
— Як снаряды лежат, — сказал один из красноармейцев, заметив пристальное внимание подошедшего младшего лейтенанта к пустым бутылкам и вызывающе погладив те, что были спрятаны под плащ-палаткой.
— Эти снаряды по своим бьют, — счел нужным высказаться Северухин.
— Эти-то? — удивился красноармеец. — Этим разве солдата прошибешь? Сидайте с нами…
— Где вы вино достали?
Бойцы переглянулись.
— Так что направляемся на передовую, — дурашливо вскочил один. Другие как сидели, так и остались сидеть, заставив Северухина, приученного к воинской дисциплине, мучительно соображать, что ему теперь делать. Вроде бы полагалось прикрикнуть, потребовать встать, как положено, а с другой стороны, кто он для них? Еще скажут, как тот патрульный, про новое обмундирование.
— Да вы не сомневайтесь, товарищ младший лейтенант, к десяти будем, — сказал один из сидевших.
— Ясно, что будете, только где?
— Где приказано, там и будем. А пока вот, — он показал на плащ-палатку, — привал у нас. Одолеем — пойдем дальше.
— Товарищ командир, — спросил тот, что докладывал стоя, — а вот скажите, за что так расхваливают шампанское? Откроешь, а оно все на землю…
— А пущай в чайник летит, — сказал другой красноармеец. Выволок за горлышко бутылку из-под плащ-палатки, открутил пробку, сунул горлышко в чайник. И захохотал довольный: — Во, солдатская смекалка! — Пососал из чайника, погладил живот. — Полный налил, а оно только бормочет, а не прошибает. Сюда бы бутылочку зубровки — враз бы почувствовал. А это — дамский напиток…
— Потом захмелеете, — сказал Северухин.
— Не, я свою утробу знаю, — градусы нужны.
— Говорю — потом захмелеете.
— Когда потом?
— Ну потом, после. Это же невыдержанное шампанское, оно бродит.
— Пока оно бродит, мы до окопов добредем. А там хоть бочку выпей — враз протрезвеешь.
Северухин стоял и мучился, не зная, что предпринять. Выручил связной.
— Они свое дело знают, товарищ младший лейтенант. Пойдемте, далеко еще.
Сказав, что хочет пить, он хлебнул из чайника, а Северухин не стал, хотя тоже хотел пить. Счел это неудобным для командира — распивать вино с красноармейцами в боевой обстановке. Он шел за связным и мучил себя всю дорогу: никак не мог решить, правильно ли поступил, не выговорив свое отношение ко всему этому.
Возле низкорослого леска потоптались, раздумывая, как идти дальше. Решили все же обогнуть лес, таким он был плотным и коряво-колючим. Потом увидели слева высоту, покрытую каким-то безлистным кустарником. Там, где кустарник клином врезался в этот непроходимый лес, увидели фигуру человека, сидевшего на бревне.
— Вон полковник Захаров, — сказал связной. И пошел в сторону, в кусты.
Северухин помаялся минуту, оставшись в одиночестве, и направился к полковнику докладываться. Полковник пристально осмотрел его, задержав взгляд на очках, на новом обмундировании, и, ничего не сказав, пошел по тропе в заросли леса.
Так Северухин и стоял, не зная, что делать, — идти следом или оставаться тут. Между деревьями виднелись какие-то люди, одетые странно, по-разному. Похоже, что здесь был штаб или что-то в этом роде.
Северухин сел на бревно, на котором только что сидел полковник, и стал ждать в уверенности, что о нем просто забыли. Но ждать долго ему не дали. Скоро пришел какой-то лейтенант и подал ему командирское удостоверение — полоску белой бумаги, на которой было написано, что он, младший лейтенант Северухин, является помощником командира первой роты первого батальона. И номер полка, и номер дивизии — все было обозначено в этой бумажке. И подумалось Северухину, что отныне он — обладатель тайны большого военного значения. Попади эта бумажка к врагу, и сразу станут ясны все номера частей и подразделений на этом участке фронта. Каким образом его удостоверение может попасть к врагу, об этом Северухин не думал, а вот сознанием своего высокого значения проникся сразу, и потому поторопился убрать бумажку в нагрудный карман, как подобает, в конвертик из целлофана, где хранились его самые важные бумаги — две фотокарточки, вырезка из армейской газеты с его, Северухина, заметкой, удостоверение об окончании курсов.
