— Шагай по этой тропе, — сказал лейтенант. — Только гляди, не очень выпячивайся, немцы близко. Впрочем, погоди, тут, кажется, крутился связной из батальона.
Связной отыскался скоро. Это был шустрый парень, понравившийся Северухину полным безразличием к его новому обмундированию. Где в рост, где сгибаясь в три погибели, они прошли-пробежали еще не меньше километра и оказались перед землянкой с плащ-палаткой, повешенной вместо двери.
— Принимайте пополнение! — крикнул связной и исчез в ближайшем кустарнике, считая свою миссию до конца выполненной.
Северухин откинул полог, разглядел в землянке троих — лейтенанта, молодого, но весьма уверенного на вид, старшину с длинными запорожскими усами и молодого бойца. Лейтенант оказался командиром роты Очкасовым, старшина — старшиной роты, а боец — санинструктором.
— Теперь нам проходу не будет, — сказал старшина, когда Северухин доложился, как положено. — Ротный — Очкасов, помощник — очкарик. Каждый запомнит…
— Накормить надо человека, — прервал его лейтенант. — Да и нам пора бы.
Он проследил глазами, когда старшина уйдет, и лишь после этого принялся с любопытством оглядывать новенькое, с иголочки обмундирование.
— Откуда такое? — завистливо спросил он. — Неужто, как до войны, учат и выпускают? Значит, там все в порядке?
Он кивнул куда-то на выход, и Северухин понял, что «там» — это значит в Севастополе, вообще в тылу. И понял наконец то, чего все они, выпускники, никак не могли уразуметь, — зачем их всех вырядили в новенькое, словно напоказ. Оказывается, тут, в окопах, это новое обмундирование должно сыграть свою роль, лишний раз внушить людям уверенность в стабильности обороны. Может, и не думало высшее командование о такой малости, но Северухин теперь был совершенно уверен, что это так и есть.
— Да ты садись, — сказал лейтенант. — Домой пришел, не куда-нибудь. Счас порубаем, и пойдешь с ротой знакомиться. Хорошо немец попритих, ходить хоть можно. С оглядкой, конечно.
Старшина принес два котелка каши. Они поели по двое из каждого котелка, тщательно вылизали ложки и спрятали кто куда: санинструктор — за обмотку на ноге, старшина и Северухин — за голенища, ротный — в карман. Хорошая у ротного была ложка, складывающаяся, можно и в карман класть.
Потом лейтенант крикнул связного, не того, что сопровождал сюда Северухина, а другого, маленького ростом бойца, на котором шинель висела едва ли не до земли, и они пошли знакомиться с ротой. Ходов сообщения между взводными окопами еще не было вырыто, и им кое-где еще приходилось переползать, чему Северухин был даже рад, поскольку это хоть в какой-то мере меняло его витринный вид на окопный. Однако новенькое обмундирование везде привлекало внимание, но не такое, как он ожидал, не насмешливое, а чаще восхищенное.
Бойцы в окопах были какие-то разные: кто в ватнике и ватных брюках, кто в летнем обмундировании и шинели — армейской или даже флотской, а кто и вовсе без шинели, в одном морском бушлате. На ногах — сапоги яловые и кирзовые, армейские или хромовые гражданские ботинки с обмотками и без обмоток. На головах тоже разное — пилотки с опущенными на уши краями, шапки-ушанки армейские и флотские, фуражки пехотные и пограничные, зеленые, флотские мичманки и бескозырки. Единообразия формы одежды, о котором им все уши прожужжали, здесь не было никакого. Иные были одеты в смешанное — красноармейское и флотское. Их так и звали в окопах — солдаматрос. Северухин отметил, однако, нечто и общее — все были коротко острижены и многие имели усы.
Новому командиру повсюду радовались. Но не почтительно, а так, как радовались бы новому приятелю. Проезжались по поводу белоснежного подворотничка, скрипящих ремней и блестящих сапог, которые, несмотря на все дороги, еще не потеряли тылового лоска. Но больше всего подшучивали по поводу очков.
— Вылитый немец! — сказал кто-то.
Все захохотали. Северухин хотел обидеться, но подумал, что это может вызвать новые насмешки.
— А если гансы попрут, стрелять-то в очках можно?
Северухин пристально посмотрел на говорившего и потянулся за пистолетом.
— Э, товарищ младший лейтенант, — сказал связной. — Тут этим не возьмешь, тут люди стреляные.
— Почему не возьмешь? — сказал Северухин и сунул пистолет обратно в кобуру. И вдруг начал делать что-то никому не понятное: вынул пачку «Беломора», высыпал папиросы на бруствер, сунул в коробку камень и, примерившись, кинул ее подальше. Коробка, хорошо видная, белела на черной мокрой земле. Потом он снова достал пистолет, передернул затвор, прицелился и точнехонько попал в белое пятно, сбил его.
— Жалко, что лейтенант, — сказал пожилой сержант, молчавший до сих пор, — взял бы я тебя снайпером.
— Это куда? — заинтересованно спросил Северухин, сообразив, что настал его час «заказывать музыку».
— Поручил мне ротный подобрать несколько человек в снайперскую группу…
— Хорошо стреляешь, младшой, только гляди в другой раз дуриком на бруствер не лезь. У немцев тоже ведь снайперы имеются.
Сказал это усатый, как все в этом взводе, боец в плащ-палатке, под которой не видно было никаких знаков различия. Он подошел, бесцеремонно протянул руку:
— Помкомвзвода Игнатьев.
— А взводный где?
— Нету взводного, раненый он, в госпитале. И добавил многозначительно: — Сегодня тут курорт. Вы бы вчера поглядели, что было.
Северухин уловил в этом замечании намек, что, дескать, он явился, когда главные бои уже закончились, и, сказав, что прибыл тогда, когда ему было приказано, поторопился покинуть этот хитромудрый взвод.
Все облазил Северухин в этот день, все осмотрел — и как выглядят бойцы, и в каком состоянии оружие, и где расставлены пулеметы. Со многими перезнакомился. А когда возвращался — расстроился: все в его голове перепуталось, все смешалось, и что в каком взводе хорошо, а что плохо — ничего не помнил. Но ротному об этом не сказал, решил: сам разберется.
Вскоре командир роты ушел на КП батальона и Северухин остался за старшего. Хотелось что-то делать, чтобы показать, что он не такое уж пустое место в роте, но ничего не придумывалось. И он сидел за столом, сколоченным из снарядных ящиков, и смотрел, как старшина потешает набившихся в землянку бойцов — санинструктора, телефониста, связного да еще каких-то двоих красноармейцев. Громадный и добродушный, старшина вовсе не выглядел паяцем, но все, что бы он ни делал, получалось смешно. Что ни скажет — все хохочут. Подойдет к сучковатой подпорке, начнет спиной о нее тереться — опять все покатываются со смеху. И смешного вроде бы ничего нет, а смеются. Подмывало Северухина сказать что-нибудь резкое, одернуть неуместное паясничанье в штабе, да все сдерживался, все мешала ему медаль «За отвагу» на широкой груди старшины. Хоть сам и не воевал еще, а знал, что «За отвагу» — медаль особая, ее просто так не дают.
Где-то неподалеку застучали выстрелы, и старшина, и все за ним выскочили из землянки. Вышел и Северухин, выглянул за бруствер, но в сумеречной дали ничего подозрительного не увидел. Скоро и старшина пришел, подтвердил это:
— Померещилось славянам. Ну да пускай постреляют, все не спят. А то прошлую ночь-то навламывались, гляди и уснуть могут.
— Как это — навламывались? — спросил Северухин.
— Очень просто. Копать-то кто будет? Разве это окопы? — Курам на смех. По передовой надо в рост ходить, а не на брюхе ползать.
Тут как раз пришел командир роты, сказал, что Северухин назначается дежурным по батальону.
— Я же новенький, — изумился Северухин. Ему польстило такое — с ходу — доверие, но он побоялся: еще напутает чего-либо по первому разу.
— Боишься, — поморщился ротный, точно поняв его состояние. — Тебя сколько учили? У нас, бывало, простые бойцы ротами командовали, и ничего. А ты, считай, самый грамотный среди нас.
— Да не боюсь я!…
— Вот и хорошо. Подзубри обязанности дежурного и давай.
— Это я знаю, — сказал Северухин.
— Все равно подзубри. И поспи часок. Ночью-то спать не придется. Три раза роты обойти надо, в двадцать два часа, в двадцать четыре и в два. А в четыре доложишь комбату об обстановке и тогда только сможешь отдыхать.
Северухин прилег на подстилку из сухих листьев, но заснуть не мог. В углу полулежел на плащ-палатке связист, время от времени бубнил свое:
— Я «Волга», я «Волга», «Днепр», как слышишь? У меня тихо. «Дунай», как обстановка? У меня спокойно…
Так он и не уснул, только промаялся.
Было уже совсем темно, когда Северухин пошел представляться комбату. А в 22 ровно в сопровождении связного отправился по окопам. Шел и ничего не узнавал. Даже в своей роте, где только что ходил, теперь, в темноте, все было другое. И окопы вроде не те, и землянки, и лесок, днем стоявший в отдалении, словно бы приблизился, и когда немецкие ракеты пульсирующим тревожным светом выхватывали из тьмы контуры местности, этот лесок, казалось, подступал совсем близко.
