Хироко совсем не похожа на Йуми. Хироко двадцать три года, но она уже совсем взрослая и ведет себя так, будто ей исполнилось пятьдесят. Модная блондинка Йуми рядом с ней кажется бродягой, но как раз такие сейчас и составляют большинство японской молодежи.
Но дело не только в скромной официальной одежде, которую предпочитает Хироко. Она аккуратно и прилежно выполняет домашние задания, с почтением относится к учителям, разговаривает только тогда, когда к ней обращаются, но и в этих случаях отвечает коротко, со всей присущей ей природной скромностью. Она, конечно, не кланяется, как мы привыкли себе представлять, но во время разговора постоянно чуть заметно кивает, и эта привычка производит куда большее впечатление, нежели непосредственные поклоны. Иногда мне кажется, что Хироко душой осталась в Токио и никуда не переезжала.
У Хироко возникают проблемы с учебой. Она посещает группу, состоящую из самых способных учеников, и, что касается ее письменных работ, могу сказать одно: они безупречны. Но вот с разговорным английским есть заметные трудности. Хироко не любит говорить. Она просто-таки ненавидит всяческие беседы. Поначалу я думал, что этому способствует ее болезненная, даже, я бы сказал, патологическая застенчивость. Но оказалось, что дело не только в этом. Хироко, как и многие японцы, страшится сделать что-то, что окажется несовершенным, а потому предпочитает вообще не делать этого.
Итак, она сидит на моих уроках как немая, пряча свое симпатичное круглое личико за длинными черными локонами. Дела у нее идут так плохо, что я вынужден попросить девушку остаться после урока. Хироко испуганно смотрит на меня сквозь стекла очков, послушно кивает и тут же начинает нервно моргать.
В ходе беседы я сначала затрагиваю положительный момент: она — одна из лучших, кто усердно работает над письменным английским. Но затем я сообщаю ей и о том, что нужно немедленно начать разговаривать, иначе она попросту завалит устный экзамен. Напрягаясь и вздрагивая при малейшей ошибке, Хироко спрашивает, не стоит ли ей перейти в другую, не столь сильную группу. Но я отвечаю, что, даже если она начнет заниматься вместе с новичками, проблемы все равно останутся при ней.
— Послушайте, вам нужно перебороть себя и начать разговаривать на английском, — объясняю я. — И не ставьте вы английский высшей целью своей жизни, ладно? Не забывайте о том, что даже англичане делают в речи ошибки. И не нужно стараться, чтобы ваши слова звучали точь-в-точь так же, как это написано в учебниках. Пусть это будет немного по-другому. Вам нужно просто открыть рот и начать разговаривать.
Хироко смотрит на меня широко раскрытыми глазами и отчаянно кивает в знак согласия. Кстати, откуда взялся дурацкий миф о том, что у всех азиатов вместо глаз прорезаны лишь злобные щелочки?
В ее взгляде я ощущаю полное доверие, но она ждет, что сейчас произойдет и еще что-то. Очень скоро мы приходим к общему мнению, что нам нужно где-то продолжить нашу беседу.
— Понимаете, не нужно превращать английский во что-то чрезвычайно важное, — советую я по дороге в бар. — Это я знаю наверняка. Если только что-то становится для вас чересчур важным, все начинает валиться из рук и дела идут наперекосяк.
И вот мы уже сидим в кабаке «Эймон де Валера». Хироко потягивает разбавленное содовой белое вино, а я неспешно попиваю крепкий портер.
И вот в этот момент она рассказывает мне историю своего разбитого сердца.
Итак, вот ее история.
Там, в Токио, в офисе, где трудилась Хироко, работал один мужчина. Старше ее. Хироко жила вместе с родителями, а этот мужчина — со своей женой. Но в один прекрасный день Хироко и этот мужчина встретились на работе. Он был дружелюбен и очарователен. Она — молода и одинока, к тому же мужчина ей очень нравился. И они начали встречаться.
Чтобы проводить время вместе, Хироко и ее возлюбленный вынуждены были снимать номера в гостиницах, которые внешне напоминали то ли океанские лайнеры, то ли древние замки, то ли космические корабли. Она знала, что он несвободен, но они любили друг друга. Ее возлюбленный был забавен, добр и говорил девушке, насколько она красива. От этого ей становилось хорошо. А еще он говорил, что любит ее, очень сильно любит. Так повторялось каждый раз во время их двухчасовых встреч в отелях. А после он шел домой к своей жене. Но потом все изменилось…
На этом месте Хироко прервала свое повествование и глаза ее наполнились слезами. Она вспомнила нечто такое, о чем не хотела рассказывать.
— Вы забеременели?
Чуть заметный кивок.
— Но не стали рожать ребенка.
Она снова кивает, и на ее лицо падают черные блестящие волосы.
— А тот урод так и остался со своей женой.
— Разумеется.
Хироко говорит почти шепотом, и тут я понимаю, что в ее речи почти не слышится иностранный акцент. Когда она говорит не задумываясь, у нее отлично получается.
Я протягиваю ладонь и дотрагиваюсь до ее руки:
— Не стоит переживать из-за него, Хироко. Он все равно уже никогда не будет счастлив.
Она смотрит на меня с благодарностью и впервые за весь вечер улыбается.
— Только обещайте, что вы больше никогда не будете связываться с такими вот уродами. Договорились?
— Хорошо, — отвечает она, плача и смеясь одновременно. — Обещаю.
— Точно? Больше никаких уродов не будет?
— Не будет. Больше никаких уродов не будет.
Мы еще раз заказываем выпивку. Затем следует поездка за десять фунтов на такси в Хемпстед, и мы оказываемся перед домом, где Хироко снимает комнату. Огромный особняк расположен на зеленой улице, вдали от остальных зданий. Семья, сдающая комнату, совсем не велика и состоит из одной-единственной пожилой дамы. Она пустила в свой дом девушку-студентку только затем, чтобы не чувствовать себя чересчур одиноко.
Сначала Хироко убеждается в том, что старушка уже легла в постель вместе со своей кошкой, и только потом тайком проводит меня на чердак, где и находится ее «комната». Через стеклянную крышу пробивается лунный свет, вырывающий из полумрака односпальную кровать.
Хироко отправляется в душ (японки — ужасные чистюли: постоянно бегают в душ, а в постель ложатся в трусиках), а мне в это время приходит в голову, что Хироко отличается от всех моих учеников и еще кое-чем. Большинство из них ищут в Лондоне развлечений. Хироко хочет найти здесь любовь. Или же, наоборот, приехала сюда для того, чтобы спрятаться от любви.
Я хорошо понимаю, что она никогда не будет испытывать ко мне ту отчаянную страсть, которую питала к своему второсортному женатику из Токио. Кроме того, я осознаю, что и мое сердце никогда не будет принадлежать ей так, как оно принадлежало моей жене. И все же мне хорошо здесь с ней. И вовсе не грустно. Я и сам не понимаю почему, но отношения с Хироко начинают казаться мне совершенством.
— Я очень возбудительная, — говорит она, вместо: «Я очень возбудилась».
Наверное, эту ошибку сделать очень легко. Мне уже не один ученик-иностранец говорил: «Я очень утомительный» — вместо: «Я очень утомился». Видимо, в японском языке имеется какой-то нюанс, который и вызывает данную ошибку при переводе. Но мне она в данном случае очень нравится.
Я и сам сейчас очень «возбудительный».
Во время поездки на метро меня охватывает паника.
Поначалу, когда ощущаю только неприятное давление в груди и чувствую, как по моему позвоночнику сверху вниз движется самый настоящий страх, я принимаю происходящее за очередной ложный сердечный приступ.
Но тут выясняется, что дела мои гораздо хуже, чем я полагаю.
Я возвращаюсь от Хироко.
Мне нужно было скрыться от старушки-хозяйки прежде, чем ее любимая кошка успела бы заметить присутствие в квартире постороннего. Я хватаюсь за висящий передо мной кожаный ремень-петлю и продолжаю стоять в переполненном вагоне. Дело в том, что час пик в подземке начинается сразу после восхода солнца. И как раз в этот момент у меня перехватывает дыхание. Грудь начинает теснить, как у ныряльщика, который под водой вдруг обнаруживает неисправность акваланга и выясняет, что воздуха практически не осталось.
И меня в тот же миг охватывает паника. Самая настоящая паника. Я в ужасе. По моему лицу текут струйки пота. Я начинаю задыхаться. И это вовсе не игра воображения. Я в прямом смысле не могу дышать. Я прекрасно осознаю, что стою, зажатый со всех сторон другими пассажирами, вижу весь вагон, озаряемый болезненным бледно-желтым светом, и понимаю, что дышать мне нечем, кроме спертого воздуха туннеля. А сверху на нас невероятной тяжестью давит огромный город.
Я попал в ловушку. Мне хочется расплакаться, завыть, броситься бежать куда глаза глядят, но я ничего не могу поделать. Нужно немедленно вырваться отсюда, но мне некуда деться, и выхода в ближайшее время не предвидится.
