В тот раз, когда на пирсе Алисе обернулась, улыбаясь ему, она не напоминала лошадь. И дело не только в ее улыбке, дело во взгляде, глаза у нее смеялись, и этот смех зазвенел глубоко в его сердце. Тогда Юхан подумал — подумал против своей воли, — что Алисе самая прекрасная женщина на земле.
Но потом случилась еще история с деньгами. У них почти не было денег. У Алисе было немного больше. Когда они испытывали нужду, ей давал деньги отец. Немного, их хватало только на то, чтобы заплатить по счетам и купить еды. Однажды, когда они приготовили вкусный обед, поели, выпили хорошего вина и насладились десертом — разумеется, все это было оплачено из отцовских денег, — она вдруг сказала:
— Я тебя купила. Я заплатила за тебя. Понимаешь?
Он всегда помнил об этом.
Когда отец скончался и Алисе получила в наследство 150 тысяч крон, Юхан предложил ей развестись. Он сказал:
— Теперь вы с Андреасом справитесь и без меня.
Но она была мягкой и обходительной и сказала, что деньги ничего не значат. Забудь про деньги. Забудь все, что было. Теперь будем жить в свое удовольствие. У тебя будет все, чего ты пожелаешь.
А потом она попала под машину и умерла.
Многие оплакивали Алисе. Она, бесспорно, была любима многими, с удивлением думал Юхан. Говорили, что Алисе была довольно-таки красивой женщиной. И молодой! Слишком молодой, чтобы умереть, говорили люди. Так ведь всегда говорят о тех, кто умер до определенного возраста. Если человек умер, не дожив до семидесяти пяти, значит, он умер слишком молодым; если не дожив до сорока пяти — это уже трагедия. Ужасная и непостижимая трагедия. Алисе было еще далеко до семидесяти пяти и чуть больше сорока пяти лет. Многие, взяв Юхана за руку, шепотом говорили ему, что смерть Алисе — это ужасная и непостижимая трагедия. И каждый раз он испытывал непреодолимое желание прокричать, что все совсем не так. Вы не понимаете! Она мешала мне жить!
Больше всех горевал об Алисе Андреас.
В первое время после похорон Юхан пытался сблизиться с сыном, с этим убитым горем, прыщавым и чужим юношей, который называл его папой. Они вместе ходили обедать, Юхан много раз навещал его на снятой им квартире, однажды в воскресенье после обеда они даже пытались прогуляться вместе на лыжах. В один прекрасный день после бифштекса с соусом беарнез в «Театральном кафе» сын посмотрел на отца и сказал:
— Папа!
Юхан кивнул. Вечная история. Насмешливая улыбка всякий раз, когда сын произносил слово «папа». Юхан не мог с уверенностью сказать, кто из них насмешливо улыбался или у кого впервые появилась эта насмешливая улыбка — у сына или у него.
— Папа, — повторил Андреас.
Юхан положил вилку с ножом в тарелку.
— Ты хочешь что-то сказать, Андреас?
И так всегда. Беседы ни о чем. Парень никогда не мог довести мысль до конца.
— Не знаю, — ответил Андреас. — Конечно хочу. Хочу что-то сказать. Только у меня не получается.
В детстве Андреас был таким же щуплым, как отец.
Что-то прозрачное и хлипкое ощущалось в его маленьком мальчишеском теле.
Однажды Алисе сказала, что сын напоминает ей амебу. Наверное, именно из-за этой схожести с амебой детям всегда хотелось побить его.
Юхан считал, что ему не особенно повезло с близкими. Во всяком случае, до того, как он повстречал свою вторую жену — Май. Это было похоже на песню. Она напоминала ему о той самой песне. А может быть, не стоит путать песни и влюбленности? Редко знаешь наверняка, что есть что на самом деле. Иногда я думаю: возникала ли эта мысль у Юхана в последние дни его жизни; не смешивал ли он свою влюбленность и песню?
Кто там скользит по крутым волнам?Смотрите, герр Флинк, это девушка к нам!На море — шторм, ветер шальной!Кто же она? Ей волна не страшна.Это Май из Малё, хороша и стройна.Дивный вальс послушайте мой! [14]
Май с Юханом поженились весной 1979 года, через два года после смерти Алисе. Май тогда было тридцать лет, а Юхану сорок семь.
Юхану никогда не приходило в голову сравнивать Май с лошадью или каким-то другим животным, если на то пошло. Если бы Юхану предложили описать Май, он назвал бы ее даром, посланным ему свыше.
Когда-то давным-давно, когда Май была маленькой девочкой, она хотела стать пианисткой. Но ее отец, который был музыкантом, сказал, что об этой затее она может забыть. Одаренной Май не назовешь, говорил он. Она играет почти хорошо. Не достаточно хорошо, а только почти. А почти — это недостаточно хорошо, и это не устраивало ни Май, ни ее отца. Поэтому с музыкой ей пришлось распрощаться, вместо этого она стала изучать медицину.
Она по-прежнему время от времени играла на пианино. Чаще всего Шумана, но только для развлечения, как она говорила, не всерьез.
Май четко проводила границу между тем, что она делала для развлечения, и тем, что она делала всерьез.
— Ведь это была моя мечта, — говорила она. — Мне хотелось играть на пианино. Таланта у меня не было. Я играла довольно неплохо. Но никогда не смогла бы сыграть по-настоящему хорошо. У меня не было… самого главного.
Май подняла руки, перебирая в воздухе пальцами:
— Мне не хватало…
— Дара?
— Я не люблю это слово. Оно…
— Ты мой дар. Ты хочешь быть со мной, и это самый большой дар мне.
— Ну Юхан! Давай не будем. Оставь эти громкие слова.
Солнечным днем, после того как Юхан встретился с Май и между ними состоялся этот разговор, Юхан сфотографировал Май. На фотографии она сидит на скамье во Фрогнер-парке. На ней рубашка и джинсы, длинные светлые волосы собраны в хвост на затылке.
В тот раз у нее была челка, и, несмотря на свои тридцать лет, она выглядела так, словно ей едва исполнилось девятнадцать. Это обстоятельство время от времени приводило к более или менее забавным ситуациям у нее на работе — Май, работавшую детским врачом, саму принимали за ребенка.
На фотографии у нее бледная, почти бесцветная кожа, карие глаза, полная нижняя губа, крупный нос с горбинкой. В молодости Май стеснялась своего носа. Но с годами она придавала этому все меньше значения. Будто ее лицо повзрослело, заработало право иметь такой нос, словно это было какое-то особо ценное украшение.
— Она носит свой нос с той же небрежной женственностью, что Бетт Дэвис свое норковое манто в фильме «Все о Еве», — однажды сказал Юхан.
Не проходило и дня, чтобы он не взглянул на эту фотографию Май.
Но другим он ее не показывал. Лишь один раз, готовый лопнуть от радости, что эта женщина согласилась с ним жить и спать, Юхан вытащил фото и показал его трем коллегам, которые были его единственными друзьями.
Юхан работал журналистом в крупной норвежской газете, незадолго до этого он претендовал на место редактора по культуре, но его обошел недоучившийся любитель литературы, которого в редакции прозвали Затычкой. Главный редактор сказал, что Юхан «слишком обременен горем» после трагической смерти Алисе, имевшей место два года назад, и он просто не готов взять на себя ответственные и важные обязанности редактора по культуре в третьей по величине газете Норвегии. (Главный редактор не знал, что для Юхана Алисе существовала всего лишь как навязчивое воспоминание, что теперь у него есть Май, его дар Божий.)
Но сейчас речь не об этом.
Сейчас я хочу рассказать вот о чем.
Юхан и трое его коллег, которые были также его единственными друзьями, сидели однажды вокруг стола за кружкой пива и разговаривали о молодой писательнице, которая дебютировала с романом и которую все считали очень талантливой, когда Юхан ни с того ни с сего с победоносным выражением на лице хлопнул по столу фотографией Май. Трое его коллег (Уле Торьюссен, Гейр Хернес и Одд Карлсен — средней руки журналисты в области культуры, впрочем, Уле Торьюссен уже умер) склонились над снимком, уставившись на него с недоумением. Все трое поняли Юхана неправильно. Они решили, что это та самая дебютантка. Как уже было сказано, на снимке Май выглядела молодо. И тогда Уле Торьюссен — а может быть, Одд Карлсен — сказал: «Во всяком случае, хорошенькой ее не назовешь!» А Гейр Хернес, пытаясь справиться с приступом кашля, добавил: «По-моему, самое меньшее, чего следует требовать от женщин, дебютирующих в нашей стране, это красота. А таким дурнушкам, как эта, — он дотронулся обгрызенным, желтым от никотина ногтем указательного пальца до лица Май, — появляться на свет не имело смысла».
Юхан вырвал у них фотографию, щеки у него запылали, ему вдруг захотелось громко разрыдаться, как однажды в детстве, когда он уронил в ручей ведерко с земляникой. Но он взял себя в руки. И промолчал. Ни Уле Торьюссен, ни Гейр Хернес, ни Одд Карлсен ничего не заметили, они уже хорошо выпили. Юхан вовсе не собирался объяснять, что произошло недоразумение. Мгновенье спустя и молодая дебютантка, и фотография были забыты.
