— Никогда я не был напуган меньше, чем сейчас, — перебил я. — Прощай!
Я вытолкнул его за порог. Он был тяжелее, чем я ожидал, и намного крупнее, мне пришлось поднапрячься, но в конце концов я его вытолкнул. Закрыв за ним дверь, я вдруг разрыдался.
* * *
Когда война закончилась, я понял, что Герд захочет бросить меня. Это был лишь вопрос времени. Однако же, когда она наконец сообщила об этом, я не был готов. Мне надо сказать тебе кое-что, Аксель. И этот разговор будет очень неприятным! Я был трусом.
— Аксель Грутт трус?
— Да. Трус.
Я не хотел, чтобы она уезжала. Я хотел, чтобы она осталась со мной. Я боролся. Это был единственный раз, когда я действительно боролся. Я ожесточился. Борьба ожесточила меня. Я слышал, как угрожаю Герд, что отниму у нее Алисе. Я заставлю вмешаться правосудие, подчеркнул я. Разве она не изменяла мне еще до рождения дочери, когда сбежала к нему?
Она защищалась. Она сказала:
— Они не отнимут у меня Алисе из-за Виктора. Он герой войны, Аксель. А ты кто?
Она плюнула на пол.
— Я добьюсь вмешательства правосудия, Герд. Они отнимут у тебя Алисе, — повторил я. — Даже думать не станут.
Она подошла ко мне совсем близко и посмотрела мне прямо в глаза.
— Ты ведь не знаешь, твоя ли она дочь, — прошептала она.
Я смотрел на нее. Меня будто парализовало. А потом я поднял руку для удара.
— Моя! — выкрикнул я. — Алисе мой ребенок! Не надо, Герд! Только не это!
Я опустился на диван и зарыдал. Герд ушла в спальню и легла на кровать. Чуть позже я пошел за ней и лег рядом. Я гладил ее лицо, шею.
— Прости меня, — шептал я. — Прости.
Заплакав, она обняла меня и прижалась ко мне. Я гладил ее по лицу. В моих объятиях она обмякла. Я чувствовал ее руки повсюду на своем теле.
— Не так быстро, Герд, нет.
Но она не слышала.
Она покрывала меня поцелуями.
Я собирался посмотреть семичасовые новости, но, когда включил телевизор, они давно уже кончились. Сегодня все идет наперекосяк. Все. Я снял костюм, стянул рубашку и повесил все в шкаф. Обувь я поставил в коридоре, и парадные ботинки, и кроссовки. Я достал чистую пижаму в синюю полоску и надел ее. Уже почти одиннадцать. Скоро спать.
* * *
Перед сном я часто слушаю фортепианную музыку Шуберта, но сегодня мне хочется слушать песни. Я ставлю «Зимний путь». Мой почти оглохший сосед, тот самый любитель музыки, к счастью, уехал. Уже много дней из его квартиры не доносится ни звука, должно быть, уже не одну неделю. Может, он умер? Некоторые ложатся спать и больше не просыпаются. Ну куда бы он мог уехать? Друзей у него нет. Гостей он никогда не принимал и сам никуда не ходил. Так оно и есть. Наверное, правда умер. Прими Господь его душу.
Поет Фишер-Дискау. Я оглядываю темные комнаты. Когда после смерти Герд я переехал сюда, то из дома, где мы жили, перевез только зеркало в позолоченной раме, которое теперь висит в коридоре. Здесь я никогда не чувствовал себя дома. Я это и раньше говорил, и сейчас повторяю. Мы с моей привычной обстановкой не подходим друг другу. Вот так-то.
Я сажусь на диван. А потом как будто встаю, отхожу к окну и поворачиваюсь.
Да, теперь я стою у окна и рассматриваю самого себя, сидящего на диване, маленького растерянного человечка на диване, такого по-настоящему одинокого. Вот бедняга, говорю я, отворачиваясь к окну. Идет снег. Снег вдет уже несколько дней. Я провожу рукой по холодному стеклу. По ночной зимней улице проезжает полупустой трамвай. Погодка неважная, если кому интересно мое мнение. Я вновь поворачиваюсь к бедняге, сидящему на диване. Ну что, выпьем по чашечке кофе?
Я зажег три свечи. Одну за Герд, другую за Стеллу, третью за Аманду. Думаю, Аманда больше сюда не придет. Но если она вдруг позвонит в дверь, да, если она все же придет — например, завтра, — то я смогу показать ей шарманку. Она ее никогда не видела. Подумать только. Она столько раз у меня бывала, а я никогда не показывал ей шарманку. Шарманка, конечно, лежит в подвале, и ее не так легко будет поднять наверх. Но ведь можно попросить кого-нибудь помочь. Мне кажется, люди обычно доброжелательно воспринимают такие несложные просьбы. Вот, например, та молодая пара, которая въехала в соседнюю квартиру. Он то, всем ясно, тщеславный дурак, но его жена, кажется, добрая и держится с достоинством. Она немного похожа на мою дочь Алисе в молодости. Алисе, которая бежала ко мне, вытянув ручонки, и уже от этого у меня дух захватывало. Я абсолютно уверен, что если попросить эту молодую пару помочь нам с Амандой вытащить из подвала шарманку, они согласятся. Конечно, в благодарность за помощь я приглашу их выпить кофе, может, даже с тортом из кондитерской. С моей стороны это будет очень любезно. А потом, когда они уйдут к себе, Аманда усядется на диван и я для нее сыграю.
Чудной старик, скажет она, и я увижу, что у нее глаза ее матери. Можно я побуду с тобой сегодня вечером?
Аманда
Скоро ночь. Я уложила Би в кровать и расправила одеяло. Потом я тоже разделась, но не стала ложиться. В комнате жарко, я распахнула окно. Пока Би не уснула, я сказала то, что когда-то говорила мама. Я сказала:
— Поплачь — и станет легче.
Но Би покачала головой.
Тогда я сказала:
— Но если ты заплачешь, то мне станет легче.
Она опять покачала головой.
Глупый ребенок! Наша мама умерла, а ты вот так просто лежишь здесь. Мне захотелось вцепиться в нее ногтями. Вместо этого я погладила ее по голове.
Я сказала:
— Как хочешь, Би, но может так случиться, что ты ночью проснешься и увидишь, что я плачу.
Она кивнула.
— Или может так случиться, что ты ночью проснешься, а меня нет. Тогда ты просто должна снова заснуть.
Мартин несколько раз открывает дверь в нашу комнату, становится на пороге и смотрит на нас. На Би под одеялом и на меня.
— Надень ночную рубашку, Аманда, — шепчет он. — И закрой окно, дует.
— Иди, куда шел, — говорю я.
Открывая дверь в следующий раз, он говорит то же самое:
— Надень ночную рубашку, Аманда, и закрой окно. Дует.
Я многого не рассказываю Би. Например, что сегодня ночью я, может быть, убегу. Может быть, в городе меня будет ждать он. Может быть, мы, совсем как мама с Мартином, залезем на вышку, на колокольню или на крышу, откуда нам будет видно весь город, и тогда мы скажем «крибле-крабле-бумс», он войдет в меня сзади, а я сразу же заведусь.
Но прежде, чем это произойдет, я спою для Би пять песен. Одну песню — за старых, другую — за молодых, одну — за живых и еще одну — за мертвых. А потом я спою одну песню только для тебя. Слышишь, Би? Одну песню — только для тебя. Прежде чем уйти, я хочу убедиться, что ты спишь.
Открывая дверь в последний раз, Мартин сказал:
— Давай поговорим?
Я посмотрела на него:
— Запомни, ты мне никакой не друг!
— Ну нет так нет, — сказал он. — Но надень ночную рубашку.
Коринне
Ледяная зимняя ночь. Идет дождь вперемешку со снегом, и угольно-черные улицы пусты. Трамвай почти пуст. Я сижу в самом конце, а через несколько сидений впереди меня сидит незнакомый мужчина. В моем попутчике мне чудится что-то знакомое — может, спина или волосы, тоже угольно-черные. Трамвай остановился, и мужчина направляется к выходу. Я наконец решаюсь и окликаю его. «Мартин Волд, — говорю я. — Это ты?» Мужчина оборачивается и, улыбаясь, качает головой. Не он. Не Мартин. У этого маленькие зеленые глаза, а на подбородке ямочка. Извиняясь, я говорю, что обозналась, и мы желаем друг другу спокойной ночи.
В последнее время я много думаю о нем. После похорон Стеллы он пропал из поля зрения. Мое расследование было закончено, Мартина ни в чем не заподозрили, во всяком случае, никаких доказательств его вины не было. Он мог делать что заблагорассудится и решил исчезнуть, а для меня и моих коллег его дело было закрыто. Правда, потом оказалось, что для меня его дело остается открытым. Как влюбленная женщина, я брожу по городу, и он мерещится мне на каждом углу. К счастью, я никогда не была влюблена. Однако благодаря своей профессии я достаточно повидала влюбленных женщин, чтобы знать, как примерно это бывает. Куда бы они ни пошли, везде им чудится их избранник: вот он садится в машину, стоит, прислонившись к стене, или сидит за столиком в кафе, или идет по другой стороне улицы.
* * *
Иногда на темной шали, которой занавешено окно в спальне Стеллы и Мартина, появляется лицо. Мартин говорит, что это женское лицо, а Стелла — что мужское. Но оба сходятся в том, что это лицо с ними разговаривает. Они придумывают ему имя — господин Поппель.
— Хотя я и уверен в том, что лицо женское, я согласен называть его господином Поппелем, — говорит Мартин.
