Сегодня 2 сентября 2000 года, похороны Стеллы начнутся через несколько часов. Мы с Мартином сидим напротив друг друга за большим обеденным столом. Скоро утро.
— А кто такой господин Поппель? — спрашиваю я. — Чем он или она занимается?
— Она раскрывает свой большой рот и поет, — отвечает Мартин.
— Поет?
— Да, поет, — говорит Мартин, — про нас, про Стеллу и про меня.
— И о чем она пела в последний день в жизни Стеллы, 27 августа 2000 года?
— Господин Поппель редко поет днем.
— Вот как. О чем же господин Поппель поет в последнюю в жизни Стеллы ночь?
— Она поет колыбельную, — говорит Мартин. — Ту самую, что Стелла пела для Би, когда та была младше. Теперь кажется, что это опять Стелла поет, но голосом господина Поппеля, глухим и искусственным. Она лежит в кровати рядом со мной, и я прошу ее замолчать. Я прошу ее замолчать, а она отвечает, что тот, кто таким тоном разговаривает с господином Поппелем, будет наказан. Она говорит, я должен вежливо попросить. Я вежливо прошу: «Пожалуйста, господин Поппель, не пойте больше сегодня вечером». Во всяком случае, не эту песню, которая напоминает нам о странных маленьких детях, которые никогда не плачут, но все равно не дают нам спать по ночам. Стелла отворачивается. Провались ты к черту, говорит она. Провались ты к черту, Мартин. А потом, повернувшись друг к другу спиной, мы на пару часов засыпаем.
— Так значит, сколько было времени, когда вы уснули?
— Думаю, шестой час, — говорит Мартин. — Мы всю ночь снимали видео.
— Кстати, о видео, — перебиваю я. — Я все хотела у тебя спросить. На этой пленке Стелла несколько раз повторяет, что хочет тебе что-то сказать.
— Я такого не помню.
— Той ночью она тебе о чем-то рассказывала?
— Не знаю.
— Не знаешь?
— Нет, не знаю… Ничего особенного не припомню, если ты об этом. Нет, не думаю. У Стеллы всегда в голове крутилось не меньше тысячи мыслей, о которых ей немедленно надо было рассказать. Но ничего особенного она не сказала, я бы запомнил.
— Может, что она была беременна?
— Нет.
— В каком смысле? Нет — она вообще ничего не говорила? Или нет — она не была беременна?
— Нет, нет, нет!
Я смотрю на Мартина и говорю:
— Большое количество желтого тела, маленький сгусток плоти, покрытый слизистой, небольшой вздувшийся холмик, малютка не крупнее одного сантиметра.
* * *
Мы добрались до последнего дня.
Повернувшись друг к другу спиной, Мартин и Стелла засыпают, через несколько часов просыпаются, и начинается последний день. Мартин уже много раз описывал его. Он разговаривал с моими коллегами, разговаривал со мной. И что мы имеем?
У нас есть мужчина и женщина на крыше дома на Фрогнере. Как канатоходцы, циркачи или воздушные гимнасты, они ходят прямо по краю, туда и обратно. У нас есть объятие и падение. Женщина вырывается из рук мужчины и падает. Или он толкает ее, и она падает. Оба они устали, смертельно устали.
— Несчастный случай, — говорят мои коллеги. — Да, они получили по заслугам. Да, поступок безответственный. Но это не преступление. Знакомые Стеллы и Мартина — а таких немного — подтверждают, что их брак был вполне благополучным. Вполне благополучным!
— Большинство браков не относятся к вполне благополучным, — говорят мои коллеги. И я согласилась бы с ними, если бы каждый раз, сталкиваясь с Мартином лицом к лицу, меня не пронизывала эта боль в животе…
— Давай обсудим это еще раз, Мартин.
Смерив меня взглядом, Мартин зажигает сигарету.
— А нужно ли?
— Что?
— Обсуждать это еще раз? Мне больше нравится рассказывать истории.
— Позволь напомнить тебе, что я представляю закон, а пока толстая певица не спела, опера не закончена.
— Что тебя интересует?
— Все. Жили-были и так далее. Шесть дней назад жила-была Стелла, и 27 августа 2000 года она все еще была жива.
— Примерно в восемь утра мы проснулись, — говорит Мартин. — Проснулись мы оттого, что собака, которая никогда не лаяла, вдруг подала голос.
— Хоффа, да?
— Да.
— Странное имя для собаки.
— Его назвали в честь американского профсоюзного деятеля Джимми Хоффа.
Мартин оглядывается на дверь, словно ожидая, что собака сейчас ворвется в гостиную.
— Его здесь нет, — говорит он. — В смысле — собаки. Ее нет. Я ее… отдал.
Я сверяюсь со своими записями.
— Итак. Собака лает, и вы просыпаетесь, проспав… Сколько? Три часа?
— Да, но это обычное дело. Мы редко спим дольше. Я по-прежнему больше боюсь снов, чем бессонницы.
Мартин умолкает, закуривая сигарету.
— Мы со Стеллой просыпаемся и бежим вниз, в коридор. Хоффа нагадил по всей квартире. Это какая-то убогая собака. Я об этом говорил? Всякий раз, когда он поднимает голову и смотрит на тебя, его хочется ударить. Такие уж у него глаза. Взгляд такой. Он ждет, чтобы его ударили, а защищаться ему и в голову не придет. И вот тем утром собака обделалась прямо дома, встала перед дверью и начала лаять. Мы просыпаемся, а вокруг все… перевернуто вверх тормашками. Все разбросано. Мы оба шатаемся, как лунатики. Я тру глаза, но не могу прогнать сон. Стеллу вдруг стало тошнить, и она побежала в ванную. Воздух сырой, теплый и влажный, все залито солнечным светом. Собака, которая никогда не лаяла, сейчас лает. Весь пол вымазан собачьим дерьмом. Звонят колокола. Воскресенье, поэтому они и звонят. По лестнице сбегает Аманда, ее волосы взлохмачены, а на лице какие-то красные пятна… На ней мятая белая футболка, ноги у нее длинные и загорелые, у нее большая грудь. «Что происходит? — спрашивает она шепотом у Стеллы. — Что происходит?» — «Меня тошнит», — отвечает Стелла. Мы все — Аманда, Стелла и я — стоим в коридоре, посреди куч собачьего дерьма, и собака с нами. Би исчезла. Поэтому собака и лает. Би ушла и не взяла с собой пса. По утрам она обычно гуляет с ним. Это ее собака. Это ее обязанность. Но сейчас она исчезла.
Через какое-то время она нашлась. Она стоит в своей голубой ночной рубашке возле забора и смотрит в соседский сад. Глазастый ребенок! За оградой батут, и на нем прыгают две девочки. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Школьные подружки Би. Хотя «подружки» — не самое подходящее слово. Несколько месяцев назад девчонки пнули Хоффу в живот. И с тех пор Хоффа сам не свой. Би ведет себя так, будто это ее пнули. Иногда она исчезает, и обычно мы находим ее на этом самом месте: она стоит, уставившись в соседский сад. Би по эту сторону забора, а девочки — по ту. Вверх-вниз на батуте, вверх-вниз, вверх-вниз. Это на удивление яркое зрелище — дети, прыгающие на батуте. Ни Стелла, ни Аманда, ни я — никто не может глаз отвести от прыгающих девочек.
Мартин закуривает.
— На нас тоже занятно посмотреть, — говорит он. — Семейство из четырех человек и убогая собака в придачу, и все стоим у соседского забора. Все четверо — в пижамах, лохматые, и все четверо, — тут Мартин задумывается, — какие-то выбитые из колеи. По-другому не скажешь. Мы выбиты из колеи. Нас выбили. Мы сломлены. Мы как беженцы в чужой стране. Когда мать одной из девочек на батуте заметила нас с веранды и пошла к нам с дымящейся чашкой в руках, мы и с места не сдвинулись. Мы стоим возле ее дома, прижавшись друг к другу, словно бродяжки. Гордо подняв голову, она подходит ближе. Почему вы здесь стоите? Что вам нужно? Почему вы не дома? Почему вы в пижамах?
И тут Стелла опомнилась. Она прокашливается и показывает на двух девочек.
«Эти две пнули собаку моей дочери, — тихо говорит она. — И мне кажется, они должны извиниться за это».
Мать батутовых девочек ошарашена.
«Но, Стелла, — говорит она, делая ударение на ее имени. — Мы же разобрались с этим несколько месяцев назад. Собака была без поводка, девочки испугались… Никто из нас не знает, что там случилось на самом деле».
Мать батутовых девочек смотрит на Би так, будто намекает, что уж на ее-то слова полагаться никак нельзя.
«Я точно знаю, что случилось», — устало вздыхая, говорит Стелла. Она опять почти заснула, стоя прямо возле соседского дома. Такой она стала после болезни: вспыхнет на миг — и быстро угасает.
«Какая разница», — произносит она и отворачивается от женщины.
«Пойдемте отсюда», — говорит она нам.
Она берет Би за руку и уходит.
Мы с Амандой и собакой тоже разворачиваемся и идем домой вслед за ней.
Остаток дня прошел в каком-то сонном тумане. Мы со Стеллой много спали, нам никак не удавалось по-настоящему проснуться. На окне слабо колыхалась темная шаль. Раньше Стелла требовала, чтобы днем мы убирали ее и впускали солнечный свет. Теперь мы больше этого не делаем. Шаль висит на окне, и внизу ее прикрепляют к подоконнику четыре кнопки: одна синяя, две красные и зеленая. Из комнаты Аманды доносятся механические звуки «Нинтендо». В собачьей корзине клубочком свернулась Би. Они часто лежат вместе: собака обнимает лапой Би, или Би обнимает собаку. В доме тишина. Только из комнаты Аманды слышится бесконечное пиип-пиип-тюуум-пиип-пиип-тюуум. Мы со Стеллой лежим бок о бок на кровати, прямо поверх одеяла, и глядим в потолок.
