— Представляю, какой тогда подымется шум.
Гробовщик подошел к газону, посмотрел на карлика, нагнулся и пощупал ему пульс:
— Ну, что скажешь про своего дружка, Джейк?
— Он никуда отсюда не денется. Еще успеешь с ним поговорить, — сказал Могильщик. — Пошли. Ведь не исключено, что этот полоумный верзила по кличке Мизинец говорит правду.
Глава 2
К этому времени Риверсайд-драйв окончательно пробудилась ото сна. Из выходящих на улицу темных окон высовывались похожие на привидения испуганные жильцы; квартиры окнами во двор, наоборот, были ярко освещены, как будто только что началась война.
Дом, который искали детективы, оказался девятиэтажным кирпичным зданием со стеклянными дверьми, за которыми виден был тускло освещенный вестибюль. Дверь была на ночь заперта. Рядом с блестящей хромированной табличкой «Управляющий» торчала кнопка звонка. Гробовщик уже протянул к звонку руку, но Могильщик, покачав головой, его остановил.
Несмотря на то что улица была забита пожарными и патрульными машинами, полицейскими в форме и пожарными в касках, выглядывавшие из окон жильцы смотрели на двух чернокожих с нескрываемой опаской.
Гробовщик заметил это и сказал:
— Они, наверное, приняли нас за взломщиков.
— А за кого, по-твоему, они должны принять двух цветных, которые забрели ночью в белый район? — усмехнулся Могильщик. — Если б я в это время суток увидел в Гарлеме двух белых, то наверняка решил бы, что они блядей ищут.
— И был бы прав.
— Не больше, чем жильцы этого дома.
Справа от подъезда за железной оградой протянулась в обход дома узкая бетонная дорожка. Ограда была заперта.
Могильщик схватился за верхнюю перекладину, поставил ногу на среднюю, подтянулся и перелез через ограду. Гробовщик последовал его примеру.
Откуда-то сверху послышался злобный шепот, но сыщики решили им пренебречь.
Пройдя по бетонной дорожке футов сто, они увидели подвальное зарешеченное окно, откуда, отражаясь фиолетовым квадратом на стене соседнего здания, пробивался свет. Сыщики на цыпочках подошли к окну и, встав на колени, заглянули внутрь.
Комната была забита скарбом, оставшимся от многих поколений квартиросъемщиков. Чего здесь только не было! По стенам громоздились комоды, высокие и низкие, а между ними стояли мраморные статуэтки, напольные часы, декоративные тумбы в виде жокея на лошади, пустые клетки для птиц, аквариум с разбитым стеклом и три изъеденные молью чучела, два — беличьих и одно, полинявшее, — совы. У окна стоял круглый обеденный стол, окруженный ветхими стульями и покрытый выцветшей красной шелковой занавеской. В простенке между двумя дверьми, одна из которых вела на кухню, а другая — в спальню, возвышался старинный орган, на котором были расставлены фарфоровые безделушки. Напротив органа, один на другом, стояли два телевизора, а на верхнем — еще и допотопный радиоприемник. Почти вплотную к этой пирамиде, чтобы можно было не вставая включать и выключать телевизор, были придвинуты диван и два кресла, из которых торчала вата. На крытом линолеумом полу лежали вытертые циновки.
На низком комоде стояла лампа синего цвета, а на обеденном столе — красного. В душном воздухе едва слышно стрекотал стоящий на высоком дубовом комоде маленький вентилятор.
Телевизор был выключен, а радио работало. Шла программа для полуночников, из металлического динамика раздавался голос Джимми Рашинга. «Старая, как мир, любовь в сердце моем…» — пел он.
На диване, вполоборота, повернув голову к столу и похотливо улыбаясь, сидел с бутербродом в руке молодой негр в грязно-белой чалме и в длинном пестром балахоне.
Вокруг стола, сжимая в руке высокий стакан с темным ямайским ромом, танцевала хорошенькая мулатка в платье, очень похожем на мешок с прорезями для рук и головы. Это была высокая, худощавая женщина с узкими бедрами сборщицы хлопка и большими, налитыми грудями кормилицы. Она шаркала босыми ногами по циновке и вздрагивала всем телом. Спереди из ее «мешка» то и дело показывались худые острые коленки, сзади, точно у курицы, что откладывала яйца, — узкие, подрагивающие ягодицы, а сверху, словно рыльца голодных поросят, выглядывали готовые выпрыгнуть наружу тугие груди.
У мулатки было длинное скуластое лицо с плоским носом, тяжелым подбородком и узкими желтыми глазами. На плечи падали густые, волнистые, густо смазанные бриолином черные волосы. Танцуя, она время от времени строила африканцу глазки.
Могильщик постучал в окно.
Мулатка вздрогнула и вылила ром на шелковую занавеску.
Первым увидел сыщиков африканец. Его зрачки побелели.
Затем, повернувшись к окну, заметила их и мулатка. Ее большой широкий рот с полными губами скривился от злобы.
— Убирайтесь отсюда, черномазые, а то полицию вызову, — закричала она глухим, срывающимся голосом.
Могильщик вынул из бокового кармана пиджака кожаный, на войлочной подкладке бумажник и показал ей свой полицейский жетон.
Мулатка помрачнела.
— Черномазые легавые, — злобно сказала она. — Только и умеете, что шлюх гонять. Чего вам надо?
— Войти, — сказал Могильщик.
Она посмотрела на стакан рома с таким видом, словно не знала, для чего он нужен, а потом, помолчав, сказала:
— Вам здесь делать нечего. Мужа все равно дома нет.
— Ничего, с тобой поговорим.
Она повернулась к африканцу. Тот заерзал на диване, явно собираясь ретироваться.
— Ты тоже останься. Поговорим с вами обоими, — сказал Могильщик.
Мулатка снова повернулась к окну и, прищурившись, окинула сыщиков быстрым взглядом:
— А он-то вам зачем сдался?
— Где дверь, женщина? — оборвал ее Гробовщик. — Вопросы будем задавать мы.
— Сзади, где ж еще, — буркнула она.
Сыщики пошли в обход дома.
— Давно я не видел такой хорошенькой киски, — заметил Гробовщик.
— А мне такой и задаром не надо, — заявил Могильщик.
— Не зарекайся.
Сыщики спустились по ступенькам в подвал, к выкрашенной в зеленое двери. На пороге, уперев руки в боки, их поджидала мулатка.
— Что-то случилось с Гасом, да? — спросила она. Впрочем, тревоги в ее желтых глазах не было. Зато был грех.
— А кто такой Гас? — спросил Гробовщик, остановившись на последней ступеньке.
— Это мой муж, управляющий.
— А что с ним могло случиться?
— А я почем знаю? Это уж вас надо спросить. Не зря же вы здесь ночью шастаете… — Она осеклась, ее желтые глазки-щелочки злобно блеснули: — Только бы эти белые скупердяи не обвинили нас в воровстве. Специально, чтоб мы не смогли уехать в Гану, — добавила она своим глухим, развязным голосом. — С них ведь станется.
— В Гану?! — воскликнул Могильщик. — В Африку? Вы уезжаете в Гану?
На ее лице появилось самодовольное выражение:
— Говорю же, в Гану, сколько можно повторять.
— А кто это «мы»? — поинтересовался Гробовщик, выглядывая из-за плеча Могильщика.
— Я и Гас, кто ж еще.
— Пошли в квартиру, там разберемся, — сказал Могильщик.
— Если думаете, что мы что-то украли, то вы пришли не по адресу, — сказала мулатка. — Нам чужого не надо.
— Пошли, пошли.
Она резко повернулась на каблуках и двинулась по ярко освещенному коридору с побеленными стенами, вобрав голову в квадратные костистые плечи и вертя маленькими крепкими ягодицами, которые, точно головастики, сновали у нее под платьем.
У стены, рядом с шахтой лифта, стоял массивный темно-зеленый сундук, на котором значилось: «Пароход „Королева Мария“. Не кантовать». Ручки сундука были перевязаны веревкой.
Сыщики переглянулись. С каждой минутой становилось все интереснее.
Оказалось, что забитая рухлядью квартира домоправителя выходила прямо в вестибюль. Войдя, они увидели, что африканец сидит на кончике стула со стаканом рома в руке и дрожит мелкой дрожью.
Радио было выключено.
Мулатка повернулась закрыть за собой дверь, и тут в дверях кухни появилось чудовище.
У обоих сыщиков от ужаса зашевелились на голове волосы.
Сначала им показалось, что это львица. У зверя была золотистая шерсть, огромная голова, стоящие торчком уши и сверкающие глаза. Таинственный зверь зарычал, и только тогда стало ясно, что это не львица, а громадная собака.
Гробовщик выхватил револьвер из кобуры.
— Она не укусит, — с презрительной улыбкой процедила мулатка. — Привязана цепью к плите.
— Вы что, с собой ее везете? — не скрывая удивления, спросил Могильщик.
— Это не наша собака. Ее хозяин — негр-альбинос по кличке Мизинец, он на Гаса работает.
— Мизинец, значит. Не твой ли он сын? — ввернул Могильщик.
— Мой сын! — Мулатка взорвалась. — Сколько ж мне, по-твоему, лет? Да он, если хочешь знать, старше меня.
