— Я его знаю... Он, собственно говоря, не журналист.. . Так, светский хроникер... Но у него хорошие связи. А что он делает в Кымпулунге?
Полковник был по-прежнему спокоен и приветлив, видимо, не заметив, что вместо попутчика, с которым он отправился в дорогу, с ним теперь сидит человек, жаждущий крови.
— Не знаю... Но я его встречал там и раньше.
Я продолжал задавать вопросы пересохшими губами: ... — Он проводит все лето в Кымпулунге?
— Не думаю... он сказал, что у него там никого нет (он вместе со мной обедал в ресторане)... Но мне кажется, что я его и прежде видел. Он приезжает на два-три дня, потом уезжает.
«Говори, говори все, — думал я про себя. — Дай мне выпить до дна полную чашу яда».
— Насколько я понимаю, здесь замешана женщина.
Я внезапно повис в пустоте, словно у меня из-под ног ушла лестница.
— Да... Я тоже так думаю.
— Он, — полковник подчеркнул это местоимение, — мне сказал, что завтра на совете короны будет решаться важный вопрос.
По моим расчетам, мы находились примерно в двадцати километрах от Кымпулунга. Бегом я смог бы добраться туда за три часа! Я бы застиг их обоих на заре в постели.
— Он говорил, что Такс Ионеску договорился с Филипеску[20], но я думаю, что подстрекает его именно Филипеску... Это сильный человек, я знал его по военному училищу... он там учился... Так вот, они якобы сговорились сказать королю: или — или! Королева на их стороне.
Взошла луна, и белое шоссе казалось бархатистым и влажным, как травянистые поляны и черные группы елей в ложбинах, мимо которых мы проезжали.
— Господин полковник, извините, нет ли у вас сигареты?
— Как не быть, дорогой мой... Почему вы не сказали мне, что курите? Я-то курю, чтобы скоротать дорогу, неблизкий путь, черт побери!
Я не курильщик и не знаю, почему меня вдруг потянуло закурить. Я понял, что благосклонность полковника вызвана дорожной скукой и главным образом поэтому-то он и прихватил меня с собой. Я мог бы расспрашивать понастойчивее, но предпочел, чтобы он в приливе словоохотливости говорил что придется, а я своим багром буду с бережка выуживать нужные мне подробности. Упорствуя в своем самоистязании, я снова навел разговор на прежнюю тему:
— Веселый малый этот Григориаде... Жаль, что я с ним не встретился. Долго он собирается пробыть в Кымпулунге?
— Он говорил, что останется до понедельника, может — до вторника. Посмотрит, как будут обстоять дела.
Сигарета внезапно показалась мне горькой.
— Он наверняка приехал сюда из-за женщины.
— Мне тоже так кажется... А что ему еще здесь делать? Разве вы их всех сами не видели? На бульваре в шесть часов вечера не протолкнешься — все они там вертятся-крутятся... нарядные, намазанные, без мужей...
Вот и жена моя тоже... Значит, это так... действительно так...
Опомнившись на мгновение — словно на полшага от меня стремительно пронесся автомобиль, — я испугался, как бы полковник не понял, что я один из этих мужей.
Но мне необходимо было узнать подробности. Надо было играть свою роль. Только если умело выспросить полковника, он даст мне ключ к объяснению катастрофы. Лучше всего предоставить ему говорить, что в голову взбредет, и я вытяну из этого потока все, что меня касается.
— Да... Этот Григориаде штучка...
Хорошо, хорошо, надо только быть веселым, улыбаться...
— Да, насколько я знаю, он пользуется бешеным успехом у женщин.
— Да разве он только в бабах толк знает? Во всем, черт бы его побрал... Вот хотя бы и в кости. За две недели, что он здесь, всех обыграл... Кучу денег загреб. А ведь здесь есть заядлые игроки, уже сорок лет костяшки бросают...
Меня снова бросило в дрожь. Так он здесь уже две недели? Но ведь полковник только что говорил о нескольких днях... Быть может, он что-то знает? Быть может, он их сообщник, а сейчас случайно проговорился? Мысли и предположения стремительно проносятся в голове...
— Вот послушайте одну его хорошенькую историю. Он, когда играет в кости, болтает без умолку. Он рассказывает, что, промотав все состояние, остался в Париже без гроша. Есть было нечего. Так вот что он придумал вместе со своим другом, который тоже сидел на мели. Они ангажируют на концерт Карузо и заранее за три месяца подписывают с ним договор на условии, что они имеют право за месяц отказаться от концерта, выплатив ему известную неустойку, впрочем, весьма умеренную. Отпечатали они афиши, дали анонс в газетах и пустили в продажу билеты — смотри, какие ловкачи — всего лишь вдвое дороже, чем на обычный концерт. Но продали они через кассу не более пятидесяти билетов, а остальные спустили из-под полы примерно в пять-шесть раз дороже. Разумеется, все было распродано. А за месяц до концерта они известили Карузо, что отказываются от его выступления, выплатили ему неустойку и дали оповещение в газетах, что концерт отменяется и что деньги за купленные билеты можно получить в агентстве. Разумеется — по цене, указанной на билете! А остальное они положили себе в карман. Юридически — все гладко, ничего не попишешь. Он говорил, что целый год шикарно прожил в Париже на деньги, заработанные этой аферой. Ну и тип, скажу я вам...
Полковника очень смешила эта история, и я смеялся в надежде подстрекнуть его на дальнейшие рассказы. — А что он выкинул с моим кузеном? Он мне это тоже рассказал и пришел в восторг, узнав, что Динкулеску приходится мне двоюродным братом. Как-то раз в Париже ему до зарезу нужно было добыть несколько франков. Но занять было не у кого, он уже у всех перебрал. У Динкулеску тоже раз десять одалживал. И все-таки идет он к нему. На рукаве — траурная повязка, рожа грустная. «Дорогой друг Динкулеску, вы мне оказали тысячу любезностей, и мне очень неприятно, если вы подумаете, что я злоупотребляю вашей добротой. Но у меня случилось большое несчастье. Я только что получил телеграмму, — он хочет ее показать, но Динкулеску отказывается читать, — у меня умер отец... Прошу вас, дайте мне два-три наполеондора, я телеграфирую, чтобы там купили цветов». Бедняга Динкулеску, огорченный, растроганный, немедленно вытаскивает стофранковый билет и начинает выспрашивать подробности: сколько лет было старику, давно ли они виделись, да чем тот болел...
Но после ухода Григориаде мой кузен находит «забытую» на столе телеграмму. Он хочет отдать ее, бежит вслед за нашим другом, но взгляд его падает на листок... и что же он читает? Одну-единственную строчку: «Не было бы дураков на свете — умные помирали бы с голоду».
Григориаде говорил, что он держал пари с приятелем, что «надует» Динкулеску, ведь он был уверен, что тот не станет читать мнимой телеграммы.
Я смеюсь дурацким смехом, словно тупой, плохо загримированный детектив.
— Черт, а не человек... Ловкач... Я тоже знаю кое-какие его приключения с женщинами.
— Насчет женщин я тоже могу вам рассказать одну его историю. Познакомился, рассказывает он, на приеме в посольстве с шикарной женщиной. Вот послушайте, как он ее завоевал. Уж не знаю, как он добыл себе приглашение в посольство. Наверное, его там знали в те времена, когда у него еще водились деньги, а тут не было и фрачной рубашки. Так он, по его словам, сделал себе пластрон из картона и оклеил его белой глянцевой бумагой. Получился костюм хоть куда. И вот придумал он сыграть шутку со своим партнером — визави в кадрили. Но ведь какую шутку! Во время танца он шепчет тому мимоходом: «Застегните брюки!» Бедняга не знает, куда деваться. Ведь фрак-то спереди весь открыт, невозможно рукой до брюк дотронуться. Он выделывает фигуры, а с него пот градом течет. После танца, увидев, что над ним посмеялись, он хотел устроить скандал, но в конце концов дело обошлось, и вся публика хохотала. Так вот — поверите ли? — именно эта шутка и покорила женщину, одну из самых блестящих парижских дам, жену советника посольства с громким именем, очень богатого.
Меня совершенно не интересовала эта болтовня, состоявшая в основном из анекдотов, но она великолепно обрисовывала этого типа, который возвел в идеал такие вот выходки, став в результате предметом всеобщего искреннего восхищения. И я подумал, в каком же болоте можно погрязнуть из-за женщины.
Полковник в простоте душевной забавлялся, рассказывая все эти истории, но я сгорал от нетерпения узнать то, что касалось меня непосредственно.
— Я знаю, что у него было приключение с одной дамой из Бухареста.
— Как же, тоже любопытный случай. Однажды эта женщина была у него на холостой квартире и, полагая, что муж ее уехал на три дня на какое-то дипломатическое совещание, решила остаться у Григориаде на всю ночь. Но на всякий случай она послала домой незапечатанный конверт с запиской от имени своей лучшей подруги — он сказал, что ее зовут Мадлэн, — которая якобы просит ее прийти переночевать, так как той-де скучно одной, поскольку ее муж тоже отлучился. И будучи уверена в этой своей лучшей подруге, она даже ни о чем ее не предупреждает. Передает записку посыльному и велит горничной положить ее на ночном столике в спальне. Катастрофа. Муж возвращается рано утром и устраивает колоссальный скандал. По-видимому, он провел ночь как раз с этой «лучшей подругой» своей жены...
