— Не знаю. — Анна говорила негромко, будто боясь, что услышит отец. — Но он ночью иногда так стонет. И… мне кажется, что если он умрет — умру и я. Не смогу жить. Знать, что он на кладбище, ходить к нему…
— Ну, он живой, слава богу, а ты… — он говорил какие-то бодрые фразы, а стыд охватывал его: он вспомнил, что к своему отцу так и не сходил. Все было некогда, и вот завтра уезжать…
Когда они вышли, Водолаз все еще возился с кустом.
— Ухо́дите? — он подошел к ним. — Ну, гуляйте… Но д-два слова. Поступай, учись, расти, но городок наш не забывай. И отца. Побило его войной… — Водолаз потоптался, словно искал, что еще сказать, потом прошел внутрь старого дома и через минуту вернулся. В руках он держал большой бинокль. Протянул Крашеву. — Возьми… Морской… Мне уже куда смотреть, а тебе, может, и сгодится… И нас не забывай…
Они пошли почти теми же улицами, которыми гуляли каждый вечер, но он не брал ее руки́, может, потому, что было еще светло, а может, жег стыд от того, что забыл сходить на могилу отца.
Они шли молча, пока не показалось кладбище, и тогда он, мучаясь, сказал:
— Не знаю, как ты, но мне надо сходить на кладбище… к отцу. — Ему показалось, что она не понимает его, и он добавил: — Я не был… не успел… словом, надо сходить.
— Так идем же, идем. — Анна сама взяла его руку, и он почувствовал, что стыд проходит, что в этом есть даже смысл — он с Анной пойдет на могилу отца.
Он чувствовал что-то еще, неясное даже самому себе, и это было от ее порывистых слов, твердого пожатия руки и ее глаз, смотревших чисто, все понимающе и чуть печально.
Он не помнит, что они делали у могилы отца. Наверное, просто стояли и Анна подправила что-нибудь.
— Ты помнишь своего отца, когда была совсем маленькой? — спросил он.
— Помню. Я не помню его лица или еще что-нибудь — помню руки. Наверное, он поднимал и носил меня.
— А я ничего не помню. — Он вздохнул. — Был слишком мал или слишком глуп.
— Но все равно, — она улыбнулась. — Он и брал и целовал тебя. Все так делают.
Он представил, как отец наклоняется к нему, берет и целует его, и от этого отец вдруг перестал быть тем, кем был до сих пор: неизвестным, непонятным, строго смотревшим с фотографии довоенных лет. Он был родным и близким — вот как Водолаз Анне. Он смотрел на сына и Анну, как бы одобряя и его выбор, и то, что они вместе пришли к нему. И Крашев, невероятно загрустив, пожалел, что завтра надо куда-то ехать, оставлять мать, Анну, расставаться с городком. Но это был лишь миг, и от тут же, взяв себя в руки, начал почти нашептывать себе в сознание короткие, приказывающие фразы: «Все это нежности, — вбивал он в свое «первое» полушарие. — Ты поедешь в Москву! И сдашь экзамены! Мать сама этого хочет. И Анна приедет. И мы будем вместе».
Он вбивал в себя это несколько минут. Потом еще раз посмотрел на могилу отца, взял руку Анны и решительно пошел в конец кладбища, бездумно разглядывая кресты и памятники.
Длинный, невероятно жаркий день конца июля кончился… В темноте они шли по узкой тропинке к морю, и громадные кусты ежевики не кололи их — он их просто не замечал, да и сама тропинка была короткой, и они быстро вышли к морю.
Море было тихо и пустынно. Светила луна. Лишь иногда небольшая волна накатывалась на старый, позеленевший мол — тогда слышался тихий шелест, и волна дробилась, образуя рябь и множество маленьких лун.
Анна молча смотрела на море, а он, решительный и веселый, говорил:
— Я сегодня весь в долгах. Должен и должен. Пошел к тебе, а потом на кладбище, а мать одна и я, вроде как, должен быть с ней. Вот пришел к морю, вспомнил, что теперь целый год не смогу хотя бы окунуться, и опять должен… Но с морем я спорить не стану — морю я долг отдам… — И он решительно и быстро разделся, хлюпая, пробежал по молу, бросился в воду, и мягкая, ошеломляюще мягкая, чуть прохладная, иная стихия окутала его. Он долго, очень долго, раскрыв глаза, плыл среди мерцающей воды, вначале у дна, где было прохладнее и были видны песок, водоросли и какие-то расщелины, а потом дно резко ушло вниз, и он уже ничего, кроме плотного тумана, не видел и, забывшись, чуть не ударился о подводную скалу, сплошь покрытую таким же зеленым мхом, как и мол. Он хорошо знал эту скалу и встал на нее. Вода была ему по грудь и здесь, в верхнем слое — теплой-теплой, он вовсе не замечал ее. Отдышавшись, он поплыл назад, к молу, вначале тихо, еще глубоко дыша — на спине, потом тихим брассом, чуть разводя руками, и потом резко и быстро — кролем.
Застыв у мола, он положил руки на мягкий мох и посмотрел на Анну. Анна, сняв туфли, стояла на берегу.
— Раздевайся, — он с шумом ударил по воде. — Парное молоко.
Анна не решалась. Потом, сбросив платье, медленно пошла в воду.
— Ну, нет, — он знал, что Анна, как, впрочем, и все девчушки их городка, плавала и ныряла не хуже его. — Не пойдет. Ты что, на отдых приехала? Иди сюда. — И он зашлепал руками по зеленому мху.
Анна покрутила головой, все так же медленно шагая недалеко от берега.
— Ну, сейчас… — сильно оттолкнувшись, он сделал несколько мощных гребков, а потом, когда ноги ударились о песок прибрежного мелководья, вскочил и с шумом побежал к Анне.
Совсем не по-местному, неуклюже, Анна плюхнулась в воду.
— Ну, даешь. Еще утонешь. — Он, смеясь, подбежал, полуобнял поднявшуюся Анну, и вдруг рука его вместо купальника ощутила что-то мягкое, кисейное, теперь мокрое, совсем не как купальник, охватывающее ее фигурку. Руки его отдернулись сами собой. Но, как недавно на кладбище, короткими, приказывающими, произнесенными про себя фразами он заставил свои руки опять обнять Анну. Потом он поднял ее и понес к берегу. У него было чувство, что все это делает не он, а тот, которому он это приказывает. И тот, другой, с Анной на руках, вышел на берег. Песок на берегу был еще очень теплый и пальцы ног мягко вошли в него…
Глава 13…Ему захотелось сесть, вернее, он уже не мог стоять, и он сел, придвинув к голове колени, опустив руки на сухой, холодный песок. И пальцы рук мягко вошли в него…
Так, скрючившись и оцепенев, Крашев сидел долго. Накатывались на берег волны и, тихо прошептав что-то свое — мудрое и грустное, — исчезали навсегда. Огромным, сонным, навечно связанным с берегом, неведомым морским зверем темнел под водой совсем просевший мол. Но пустынно, как много лет назад, здесь уже не было: холодный, струившийся по верхушкам волн свет от громадных гостиниц, расставленных на другом берегу, дотекал и сюда, наполняя забытый пляж и прибрежные заросли неясным мерцающим сумраком. Оттуда же неслась музыка, теряясь в тихой бухточке и отдаваясь здесь лишь мерным буханьем нижних тонов.
Песок вбирал его тепло, и, наконец, его большому телу стало до дрожи холодно. Оцепенение проходило. Но той твердости и бодрости духа, при которых он мог всегда управлять собой, приказывать себе, не было. Крашев оглянулся назад, на кусты и тропинку, по которой прибежал сюда.
Ночь была свежа, но все еще по-южному нежна и тиха. Над тропинкой, над кустами ежевики и дальше, над кладбищем мерцали крупные звезды. Привидевшиеся ему тени, их голоса еще ясно звучали в нем. Но суда над ним не было. Да и не могло быть — подсказывала ему трезвая часть его сознания. Но, прибежав к этому берегу, он уже смирился с тенями, с их укорами и с будущим судом над ним. Сейчас же, кроме огромного, охватившего его чувства неопределенности, не было ничего. Это было настолько противно его натуре, долгие годы жившей конкретными вещами, что, не вынося этого, Крашев встал, зачерпнул ладошкой воду, ополоснул лицо и медленно пошел по берегу, как бы проверяя, что вокруг все есть и все конкретно: соленая вода в море, холодный песок на берегу, сила тяжести под ногами, припахивающий йодом воздух… Все это было: и море, и упругая земля, и свежий воздух. И все было вечно и прекрасно. Но внутри него самого было так пусто! И это несоответствие родило вдруг такое отчаяние и тоску, что Крашев задохнулся от нахлынувших чувств и, не умом, но инстинктом чувствуя в этом спасение, свернул от берега с равнодушным, вечным морем и побрел к теплым огням родного городка…
Без всяких мыслей Крашев пробрел несколько плохо освещенных окраинных улиц. Потом пошли улицы со столбами-торшерами, изливающими бледно-белый, неживой свет, и Крашеву казалось, что он плывет в этом холодном, мертвящем свете.
За школой — странно-тихой, как будто отдыхающей от шумного, крикливого дня, уличные фонари опять были разбросаны как попало и лили обычный желтый, живой свет, и у одного из них, висевшего на деревянном, дряхлом столбе, Крашев застыл — круг замкнулся, фонарь полуосвещал дом, где жила Анна и когда-то жил ее отец…
Он их предал, забыл… Хотя сейчас он все еще находился в оцепенении и мысли его были вялы и неуправляемы, он вспомнил, наконец, и это последнее…
