Да, его Жизнь состояла из всего знакомого ему. Так о чем же спрашивали его тени? Не о том ли очень жарком дне в конце июля?..
Нет, он не забыл его… Десять лет школы уже позади… Позади были выпускные экзамены, школьный бал, бессонная ночь после него, гуляния в эту ночь вдоль берега моря…
Почти у всех созрели дальние и недальние планы, а он еще мучился от свалившейся свободы и от тех бесконечных вариантов выбора, которые эта свобода предоставляла.
Занятий в изостудии не было. Да и посещал он их в тот год редко — лишь когда был уверен, что и Анна там, и он очень обрадовался, когда узнал, что учитель рисования с дочерью и двумя-тремя студийцами, которым и каникулы были не в отдых, собираются в горы, на «природу».
На «природе» у студийцев было несколько мест: дубовая роща между вокзалом и городком; высокая, нависшая над бухточкой скала — та самая, с которой наивные отдыхающие в бинокли высматривали Турцию; мол, тонкой, упругой нитью резавший небольшую бухточку; сама бухточка, разная в разную погоду и в разные времена года.
В горах такое место было у плотины водохранилища. Имеющие много хотят еще, и, наверное, поэтому жители городка, имея море, горы, небольшую речушку, хотели и озеро, и, наверное, от этого водохранилище, устроенное меж двух зеленых, поросших папоротником гор, звали озером.
На дальней горе, в нижней ее части, когда-то, еще до постройки плотины, росла рощица высоких, мощных буков. Поднявшаяся вода умертвила почти всю рощу, и буков осталось с десяток. Они стояли у самой воды, грустно и тревожно заглядывая в глубину, как бы отыскивая ответ своей судьбе.
Ходить по плотине не разрешалось — она была заставлена лебедками, секциями шлюзов. Метрах в двадцати, на одном уровне с плотиной, висел на толстых тросах узенький, мягко качающийся мосток, по-местному — кладка.
Он поотстал… Может, от этой неопределенности, в которой находился, а, может, оттого, что думал, и Анна отстанет. Но она шла, спокойная и тихая, как всегда, чуть впереди отца, иногда оборачивалась, чисто и просто поглядывая на него серыми глазами.
Отчего его так влекло к Анне?
Много позже, перецеловавшись всерьез и невсерьез, узнав женское кокетство и измену, женившись и став отцом, он понял — отчего… И понял там, далеко, на Урале, как-то вспомнив о своем городке, вспомнив мать и Анну. И когда он поставил их рядом, он вдруг понял, как похожи они друг на друга. Нет, не внешне… Анна, с чуть вздернутым носом, круглым лицом и пепельными волосами, совсем не была похожа на его мать с ее крупными, резкими чертами лица, с иссиня-черными, волнистыми, теперь совсем седыми волосами. Но они обе были просты, чисты, сами не догадывались об этом, этим были похожи, и, наверное, именно поэтому его так тянуло к Анне…
…Последним прошел по кладке Водолаз. Крашев смотрел на широко раскачивающийся мосток, не торопясь идти на другой берег, уже досадуя на себя, на Анну, Водолаза и студийцев, так как понял — побыть наедине с Анной он не сможет…
…А утро было так хорошо! Солнце вставало из-за дальней горы… «Моряк» — южный ветер — стих, и гладь озера застыла синью, четко, до последнего листочка, отразив грустные буки, буйную зелень гор и безмерное небо.
Сброс воды был небольшим — тонкая струйка, вырвавшись из плотины и разбившись внизу о гранитное русло, искрилась радугой, подрагивала на упругих тросах кладка, и досада ушла. Поставив этюдник и приладив картон, он быстро, мощными мазками стал набрасывать плотину, струйку воды с радугой у гранитного русла, кладку. Все это он пытался изобразить не раз. Выходило неплохо. Сияла радуга. Грустно заглядывали в воду буки. Легкой, гибкой игрушкой висела над ущельем кладка. Но все это было не то. Все было неживо и все порознь, хотя и на одной картонке.
Но вот сейчас было по-другому. Все ожило. И это случилось оттого, что по кладке прошел человек. Его уже нет, а кладка еще вздрагивает, живет, и это оживляло всю картину. Но пока все это ожило лишь в его мозгу. Немного покачавшись, кладка застыла. Он мучился часа три, но ничего не выходило. Кладка да и вся картина оставались застывшими. Уткнувшись в картонку и мучительно раздумывая, он не заметил, как по мосту прошел доделавший свою акварель Водолаз, а за ним и остальные студийцы. Только Анна оставалась еще на том берегу — рвала цветы.
Наклонив большую голову, Водолаз несколько минут всматривался в картонку, а потом, чуть заикаясь, крикнул через ущелье:
— Аня, а ну-ка пройди по мосту. Только м-медленно.
И Анна пошла, улыбаясь, сжимая в руке маленький букетик розовых цветов, легко подстраиваясь под ритм кладки.
— Стой! — крикнул Водолаз, когда она дошла до середины. — Постой. П-попозируй.
И неловким движением своей контуженной руки он пригласил студийцев на дорожку, ведущую к городу.
Они ушли, а Крашев тычками и мазками, не глядя на Анну, старался дописать ее хрупкую фигурку, идущую по вновь ожившей, качающейся кладке, а потом взглянул и понял: сейчас он подойдет и поцелует ее. Он подошел и положил ей на плечи руки; она, казалось, ждала этого — наверное, думала, что он хочет подправить что-то, но потом, когда он поцеловал ее, охнула, выронила букетик, и цветы, рассыпаясь, долго-долго летели розовыми пятнами к воде.
От неуверенности у него сжалось сердце, но вот и руки Анны неловко полуобняли его, и огромное чувство радости и счастья наполнило его.
Глава 11…Исцарапанный и задыхающийся Крашев выбежал к морю — тихому и спокойному, еле шлепающему волной в старый, просевший, позеленелый мол. Когда построили новый — то ли вода в отрезанной части поднялась, то ли от сознания своей ненужности, — старый просел, и теперь волна, шлепнув в чуть выступающий верх мола, катила дальше по бархатной зелени мха. Крашев не был здесь с того самого, очень жаркого дня конца июля, но, оказывается, этот заброшенный мол с маленьким, посыпанным белым песком пляжем раньше таким шумным, а потом тоже заброшенным и тихим, он помнил всегда. В его сознании он жил тихой, теплой точкой. Как старая материнская хата, дубовая роща, кладка у плотины, школа, городской стадион.
Но сейчас старый мол не вызывал воспоминаний о плавании — кто дальше, ныряниях — кто глубже, и лишь озноб, как после долгого купания, бил его, но это было уже от других причин.
Он всегда гордился тем, что мог управлять собой, своими чувствами, своим здоровым, крепким телом, и его изумляло и пугало то, что произошло и происходило с ним еще и сейчас: привидевшиеся тени над кладбищем, охватившая его трусость, его бег — совсем не спортивный, и все его состояние, больше похожее на истерику. Давило под сердцем. И это тоже пугало.
Ему захотелось сесть — вернее, он уже не мог стоять, — и он сел, придвинув к голове колени, опустив руки на сухой, белый, холодный песок. И пальцы рук мягко вошли в него…
…Безудержное ощущение счастья, в котором он тогда находился, шло не только от Анны. Счастье лилось, казалось, отовсюду. От сине-прозрачного июльского неба, от южного теплого ветра, мягко несущегося с моря, от самого моря, прогретого в их неглубокой бухточке до дна, от зелени гор, от деревьев и цветов, от воздуха, которым он дышал. Какая-то неудержимая реакция чувств бурлила в нем. И ключом к этой реакции была Анна. Чувств было так много, что он задыхался. Но вместе с тем он прекрасно владел собой. Он составил распорядок дня и повесил его на веранде над старым столом. Подъем, небольшой кросс к морю и обратно, незамысловатые упражнения с самодельными гантелями и штангой, завтрак с матерью, а потом долгие и упорные занятия.
Он уже знал, куда будет поступать. Правда, здесь обошлось без интуиции. Подсказала ему это Анна…
…В тот день, после их первого поцелуя на кладке, они не сразу пошли в городок, а бестолково и слепо гуляли по каким-то полянам и лужайкам — внизу у плотины, а потом полезли вверх, на ближнюю гору. Наверху, рядом с вершиной был маленький срез — терраса, обращенная к морю. Говорили, что чуть ли не древние греки добывали здесь глину для своих амфор. Может быть, так оно и было — стены террасы были необычайно кроваво-красного цвета, но последние годы почти каждый отдыхающий, захватив пару банок консервов и завернув в газету хлеб, лез сюда и, «покорив» двухсотметровую вершину, устраивал на террасе пикник, гордо глядя на маленький городок и чувствуя себя настоящим альпинистом.
Взявшись за руки, не думая о древних греках, альпинистах и амфорах, не замечая ржавые банки, уже толстым слоем покрывшие низ террасы, они молча смотрели на родной городок, на открывшееся громадное море с далеким выпуклым горизонтом, на танкер, равнодушно и уверенно плывущий мимо их городка куда-то далеко-далеко…
— Кем ты хочешь быть? — спросил он ее.
— Архитектором или строителем, — ответила Анна, не задумываясь. — И строить вот такие дома. — Она показала на несколько пятиэтажек в центре городка. Пятиэтажки только что отстроили, и даже отсюда они казались такими огромными.
