И кому было труднее? Ей, окончившей школу, поступившей в областной пединститут на заочное отделение и благополучно ездившей два раза в год за сорок километров на сессии, или ему, попавшему в громадный город, выдержавшему высокий конкурс, жившему первый год на частной квартире (к московским родственникам он так и не пошел), под разными предлогами отказывающемуся от материнских денег (ему стыдно было брать у матери деньги почти в двадцать лет) и работающему, работающему, работающему…
Учеба — это тоже работа, муторная и временами неблагодарная. Крашев имел неплохую память, когда нужно, он бывал и усидчив, но иногда и он еле выдерживал институтский крутеж. Особенно первые три курса. Иногда ему казалось, что он участник какого-то гигантского сверхдлинного марафона и бегут они не по твердой асфальтовой, а тем более зелененькой дорожке, а по зыбкой, то и дело осыпающейся под ногами рыхлой земле. А в конце длинного круга — препятствия в виде семестровых заданий, курсовых, сессий. Это потом, где-то на третьем курсе, отдышавшись и приглядевшись друг к другу, у них появилось и время и желание помогать, советовать, дружить, иногда любить, но это уже была вторая половина пути. А на первой? Вот бежит рядом с тобой какой-нибудь Сидоров. И стартовал он хорошо, и вид у него спортивный. Но вот поворот — конец первого круга, впереди препятствия, и вот ты видишь: Сидоров, который еще румян и боевит, уже не тот Сидоров, чуть-чуть прихрамывает, а потом и явно хромает; и не успеваешь узнать, какие же задания по начертательной геометрии не сделал Сидоров, а его уже нет — исчез с горизонта. А вот исчез Петров, а там Иванов. И лишь к концу третьего курса, когда от их группы осталось чуть больше половины, они перевели дыхание и посмотрели друг на друга уже внимательно, с уважением, уверенные в том, что в таком составе добегут (а кое-кто добредет, а кое-кого и дотащат) до конца.
Были и еще проблемы — квартирные, когда то он не подходил хозяевам, то хозяева — ему; денежные, когда отказаться-то от материнской помощи он отказался (хотя мать упорно продолжала слать небольшие суммы), надеясь где-нибудь подзаработать, но денег от его желаний и надежд не прибавлялось; постоянно работать, в суете первых курсов, он не смог, и потом, много лет спустя, вспоминая первую московскую зиму, он всегда удивлялся. Удивлялся тому, что, не имея никакой теплой одежды, проходив, вернее, пробегав зиму в легкой куртке, спортивной шапочке и туфлях, не замерз, не заболел менингитом, не побежал на Курский вокзал, не купил на последние деньги билет и не уехал домой.
А кто-то рядом не выдерживал, кто-то переходил на заочное, кто-то — на вечернее, просто бросал учиться и потом, через пять-шесть лет, имея жену, детей, квартиру, хороший заработок, вспоминал об институтском марафоне как о какой-то нелепости в своей жизни и улыбался, жалея и уже не понимая бывших сокурсников в конце этого сверхдлинного марафона, не имеющих ничего, кроме диплома в кармане и неопределенных знаний в голове.
Но он выплыл, добежал, умудряясь сдавать экзамены на пятерки. Никогда не подводившая его интуиция шептала, что все изменится, что надо держаться. И он держался, хотя иногда нестерпимо хотелось все бросить, уехать и забыть и московские морозы, скрючивающие в три погибели тело, и хлюпкие весны с вечно промокшими ногами, и постоянное полуголодное существование. Но он держался. Он даже ни разу не попросил у матери побольше денег, писал ей, что устроился работать ночным сторожем, что получает деньги и что все хорошо.
К концу первого учебного года и в самом деле все стало меняться. Изменялся он сам: его уже не ошеломляла, а потом и не раздражала гулкая карусель московских улиц; он перестал стыдиться легкой, не по сезону одежды, он увидел, что вокруг немало таких, как он, «бедных студентов»; он даже придумал себе маску — ко всему равнодушный, закаленный полуспортсмен-полустудент. Маска оказалась удачной, и он долго — чуть ли не до конца второго курса — пользовался ею. Возникающий было комплекс по поводу одежды прошел; экзаменаторы, вначале чуть пренебрежительно глядевшие на высокого, в полуспортивной одежде студента, берущего билет, потом, — при ответе, удивившись некоторым знаниям и здравым рассуждениям по поводу этих знаний, — непроизвольно шли навстречу, а тренеры и «жучки» от спорта, разглядев в нем, восемнадцатилетнем, какие-то таланты, манили славной и сладкой жизнью чемпиона. В институтской спортивной жизни он участвовал охотно, но осторожно, не во вред основному марафону, хотя и его соблазняли эти предложения, но не в виде отдаленной славы и совсем уж неопределенной сладкой жизни, а в виде конкретных сборов и соревнований, где, несмотря ни на что, был отдых, было чье-то участие в тебе и бесплатные талоны в профессорскую столовую…
А потом? Это он, именно он, организовал студенческий строительный отряд в далекую Коми АССР. Конечно, они поехали не одни, а в составе институтского отряда. Конечно, им помогали. Материалами, советами. Но все это не главное. И был риск… А мог бы поехать домой. И поработать рядом с матерью. И заработать верных две-три сотни рублей. А рядом зреют вишни, сливы… И виноград. Но он поехал в Коми… И привез оттуда тысячу рублей. И всего за сорок рабочих смен.
Если бы у него сейчас спросили: «Вот ты, Крашев, ставший в сорок лет заместителем начальника Главка, где же ты начался как руководитель?», он бы ответил: «В стройотрядах, а, вернее, в том, в первом — в Коми…»
Глава 2Да, он привез из Коми тысячу рублей. И заработал он их, руководя маленьким — в двадцать человек — отрядом неопытных студентов — вчерашних первокурсников. И за сорок рабочих двенадцатичасовых смен он понял и многое другое: понял, что значит иметь власть над другим человеком и уметь этой властью пользоваться по делу; понял, что значит отвечать за людей тебе подчиненных, иных из которых ты любишь, иных терпишь, а иных совсем не любишь, но знаешь, что они нужны общему делу; он понял, наконец, что же значит это заманчивое и пугающее слово — руководитель…
А когда они приехали, то их было тридцать и первые три дня они убирали строительный мусор в цехах недостроенного завода, на фасаде которого горел транспарант: «Ударная комсомольская стройка».
Может быть, вначале это и была комсомольская стройка, но в тот год, когда все сроки сдачи завода прошли, то стройка стала обыкновенной и работали здесь и военные строители, и занесенные теплым летним ветром «бичи», и «химики» из расставленных недалеко бараков, а иногда «узкие специалисты» — сварщики, жестянщики из расположенной рядом тюрьмы.
И свое, и местное начальство знало, что такое вчерашние первокурсники. И их поставили убирать строительный мусор. Первые три дня у него даже отняли звание командира отряда. Он стал просто старшим, старшим тридцати неопытных студентов.
А руководил ими мастер. Это был миловидный, невысокий, худощавый парень лет двадцати пяти.
Когда после трех дней грязной и пыльной работы они убрали весь громадный второй этаж, то Крашев спросил у паренька, сколько же они заработали.
— Да нисколько, — ответил тот, Они сидели в маленьком, довольно уютном вагончике для мастеров. — Вот ЕНИР, — парень достал из стола тонкую книжицу. — Единые нормы и расценки. Погрузочно-разгрузочные работы. Ищем: переноска грузов на носилках. Берем объем, множим на расценку… Вас тридцать? — Крашев кивнул. — Получается по полтора рубля; в день — по полтиннику, на добрый обед не хватит. Вот так…
— Но погоди. — Для Крашева это был удар. — Ведь так мы ничего не заработаем…
— Ну почему? — парень улыбнулся. — Что-нибудь нарисуют. За ваше усердие, безотказность; за то, что пашете с утра до вечера; за то, что вы студенты, наконец.
— И сколько же нарисуют? — Крашев сидел на прочной деревянной лавке за массивным двухтумбовым столом, но чувствовал, что и лавка и стол как-то ускользают из-под него. Его опять ждала суровая московская зима, беганье в курточке и жалкое существование на стипендию.
— Ну, рублей по двести нарисуют.
— По двести? Но наши отряды работают здесь не первый год. И привозили, то есть зарабатывали, и больше… Так почему же мы?.. — В его груди было одно отчаяние, и слов тогда ему явно не хватало.
— Почему?.. — Парень улыбался, и улыбался так широко, так аппетитно, что Крашеву показалось: парень радуется их неудаче, и его охватило не то чтобы злость, а какое-то бешеное упрямство — разгадать, узнать этот секрет, секрет больших заработков. А парень подошел к открытой двери, посмотрел на громадный заводской корпус, помахал ему отчего-то рукой, опять прошел к столу, пошарил в дальней тумбе и достал бутылку водки.
— Все, — сказал он с картинным вздохом, посмотрев на часы. — Конец «химии». Жора Гробовский — опять свободный человек. Вот за это надо выпить. А деньги… — он махнул рукой. — Деньги — навоз. Главное — свобода.
