Два человека прочитали эту статью рано утром и почти одновременно: Сергей Викторович Хрусталев, который всегда просматривал за кофе свежую прессу, и его тринадцатилетняя внучка Ася, ежедневно пробегающая глазами вынутые из ящика газеты, пока автобус вез ее в школу.
Сергей Викторович побледнел и сказал своей жене Нине, что плохо себя чувствует и на работу не поедет. Нина, тихо шевеля губами, прочла зловещий фельетон и в страхе опустилась на стул.
— Они добрались до тебя, — сказала Нина, и крупные слезы потекли из ее бархатных глаз. — Ведь ты говорил сам: «Они доберутся!»
— Да, — пробормотал он. — Но странно. Кого же они решили посадить на мое место?
— Может быть, лучше Стасика к маме в Ереван отправить? — робко спросила она. — Спокойнее все-таки…
— Нина! Что ты ерунду говоришь! При чем здесь Стасик!
— Сережа! Откуда я знаю? Ведь ждать от них можно всего!
Муж замахал руками, чтобы она замолчала, и набрал телефон сына.
— Садись в машину, — коротко приказал он. — И приезжай.
— Ну, дай я хоть кофе-то выпью, — злым и заспанным голосом попросил сын.
— Здесь выпьешь.
Через двадцать минут Хрусталев позвонил в дверь. Отец молча протянул ему газету. Хрусталев читал, и лицо его менялось.
— Что скажешь? — спросил отец.
— Прости меня, вот что.
— Ты здесь ни при чем, — ровным безжизненным голосом ответил отец. — Я знал, что под меня подкапываются. Давно чувствовал. Им нужен был какой-то благовидный предлог, чтобы сбросить меня на пенсию. Кому-то я, видимо, сильно мешаю… Или, может быть, «там» начались какие-то перестановки и кто-то наверху хочет посадить вместо меня своего человека. Да… Тайна, покрытая мраком…
— Ты думаешь, что все это — предлог? — Сын взглядом указал на газету.
— Конечно, предлог. Шитый белыми нитками. Я мог бы им показать выписку из твоей медицинской карты: у тебя было «ползучее», как говорят врачи, воспаление легких. Ты выздоравливал на две-три недели и снова заболевал. Это помимо того, что мама слегла после Колиной смерти, и, если бы что-то случилось с тобой, она и не поднялась бы. Ну, что вспоминать! Ты лучше расскажи всю эту историю со следователем. А то Инга мне тогда объясняла что-то, но весьма невнятно.
— С какого момента тебе рассказать?
— С самого начала.
И он рассказал. Про то, как они с Паршиным пили двое суток, про их ссору на подоконнике, про вызов в прокуратуру и про то, как его заставили читать стихи, чтобы записать голос. Потом он рассказал, как Инга придумала ход, чтобы вытащить его, и вытащила с помощью адвоката и ловкого Будника. Дойдя до пощечины Цанину, он остановился.
— Дальше можешь не продолжать, — перебил его отец. — Он пришел на студию, чтобы спровоцировать тебя на скандал. А ты, кстати, не проанализировал, откуда он мог знать про твою бронь? Ведь ты говоришь, что именно в трусости он и уличил тебя при всех? И только после этого ты ему врезал по морде?
— Я как-то не подумал, откуда он мог узнать. Я тогда вообще ничего не соображал.
— Вот то-то и оно. Они внимательно полистали твою биографию, прежде чем выбрали этот сценарий. И остановились на самом выразительном моменте. Теперь мы с тобой — два подонка. В глазах абсолютно всего человечества.
Он криво усмехнулся.
— Раньше они состряпали бы мне какой-нибудь шпионаж в пользу английской разведки, и поехал бы я на Колыму вшей кормить, а теперь — нельзя. Нужно красиво, убедительно. Чтоб в горле щипало.
— Ты думаешь, Цанин все знал?
— Всего никто не знает. Но его, я думаю, предупредили, и он получил кое-какие инструкции. Сначала пытались тебя подцепить на убийстве, но тут моя умная невестка им помешала. Гениальный, между прочим, придумала ход! Опереточный! Вот что значит настоящая актриса! Пришлось тебя отпустить. Они и отпустили, но не до конца. Начали копать дальше. Что бы еще такое вытащить? И тут мы с тобой им потрафили.
— Прости меня, — снова сказал Хрусталев.
— И ты меня тоже прости, — отозвался отец. — Что ты думаешь делать?
— Меня, конечно, выкинут с «Мосфильма». Ну и черт с ним! Поеду к Петьке в Одессу. Буду снимать на Одесской киностудии. Там много хороших людей. Хуциев, Муратова.
— А с дочерью как же?
— Захочет, приедет ко мне. Не захочет, буду забирать ее на каникулы.
— Опять раздерете девчонку на части. Она у вас золото. Чистое зо…
Он не договорил. Раздался телефонный звонок, и перепуганная Нина вошла в комнату.
— Сережа, тебя.
— Слушаю, — спокойно сказал отец.
Хрусталев увидел, как он сначала апоплексически покраснел всем лицом, потом краска схлынула, обозначились черные с сизым подглазья, а руки задрожали. В трубке что-то говорили и слегка покашливали, а отец не произносил ни слова и слушал. Потом он так же спокойно сказал:
— Я понял.
И отдал трубку Нине, которая положила ее на рычаг.
— Я, оказывается, со вчерашнего вечера освобожден от занимаемой должности. Все дела переданы моему заместителю.
— Ты как себя чувствуешь? — спросил его сын. — Врача не позвать?
— Нормально я чувствую. Как в песне поется? «К врачам обращаться не стану»… Ну ладно, иди. Вроде поговорили.
По дороге Хрусталев остановился на Пушкинской, зашел в пивной бар, который в народе называли то «Яма», то «Пушка», расположенный в сводчатом подвале старого дома, заказал себе две кружки пива, сильно разбавленного, но холодного, медленно выпил и, чувствуя, как начинает кружиться голова, поехал на «Мосфильм». Вахтерша посмотрела на него подозрительно, не поздоровалась, а долго и внимательно вертела в пухлых руках его пропуск, хотя знала Хрусталева уже лет десять. В коридоре на него налетел Сомов.
— Слушай! Там все просто ходуном ходит! Все орут, как белены объелись! Я им говорю: «Подождите орать, Витька придет — разберемся!» Куда там! Орут!
Он отодвинул Сомова и вошел в павильон. Регина Марковна с разгневанным красным лицом поднялась ему навстречу.
— А мой-то, — с горечью сказала она Хрусталеву, — мой-то обе ноги на войне потерял! Что же это получается? Его покалечили, а тебе наплевать?
— Регина, подожди! — вмешался Сомов. — Пусть Витька нам объяснит! Бывают же разные обстоятельства…
— Не буду я вам ничего объяснять, — сказал он и сам услышал, что голос его прозвучал так же безжизненно и ровно, как голос отца. — Не ваше дело.
— Витя, это не разговор! — пробасил Будник. — Фельетон, конечно, довольно мерзко написан, но от того, сколько в нем правды, зависит не только твоя работа, но и наша тоже. Ты всех нас подставил.
— Мы с вами больше вместе не работаем.
Он заметил, что в павильоне не было ни Марьяны, ни Егора, ни Пичугина. Люся была, но сидела с отсутствующим, поблекшим лицом, опять в своей детской ковбоечке, и курила.
— Я подаю заявление об уходе, — тем же голосом сказал Хрусталев. — Счастливо вам всем оставаться.
Заявление он написал тут же и оставил его в приемной Пронина, находящегося, как известно, в Италии. Дома достал записную книжку, отыскал Петькин телефон, и через пару часов телефонистка соединила его с Одесской киностудией.
— Да знаю я все! — вместо «здравствуй» сказал Петька. — Все уже прочитали.
— Ты меня только ни о чем не спрашивай, хорошо? — грубо оборвал его Хрусталев. — Можешь помочь мне к вам устроиться — спасибо, не можешь — буду искать другие варианты.
— Это, интересно, какие? Дворником, что ли, пойдешь?
— Могу и дворником.
— Да брось ты! — И Петька понизил голос: — Я уже с Марленом посоветовался. Он, кстати, тоже не воевал. По состоянию здоровья. — И тут же перевел разговор, смял последнюю фразу: — Короче: собирайся и приезжай. На месте придумаем. Без работы не останешься. Кира за тебя руками и ногами. К ней тут тоже слегка прислушиваются, больно уж талантливая.
Они попрощались. Хрусталев вдруг почувствовал смертельную усталость. Руки и ноги налились свинцом, затылок гудел. Он откупорил бутылку коньяка и лег. Но в дверь застучали. Его слегка удивило, что в дверь именно застучали, а не позвонили, хотя звонок работал. Он встал и открыл. За дверью стояла его дочь, лохматая и зареванная, с потрепанным портфелем с одной руке и мокрой от дождя косынкой в другой.
