— Это правда? — спросила она, глядя на него с ужасом.
— Что «правда»? — спросил он устало.
— Что ты… — Она задохнулась. — Что ты просто струсил?
— Нет, это неправда, — сказал он поспешно. И вдруг ощутил, что стоит как будто над пропастью и, стоит ему сделать одно неловкое движение, сорвется и погибнет.
— Тогда объясни мне! — вскричала она. — Ведь ты мой отец! Я же верю тебе!
Он заметил, что она сказала «верю», а не «верила», и сердце его горячо и благодарно забилось.
— Понимаешь, — пробормотал он, — все на свете происходит не просто так, а «зачем-то». Это очень трудно объяснить. Если я тогда совершил какую-то непоправимую ошибку, то это тоже было «зачем-то». Затем, например, чтобы на этом свете появилась ты.
Она опустила голову.
— Папа, — прошептала она. — Мне нужно подумать. Мне нужно обо всем самой подумать и во всем разобраться!
— Аська, я через несколько дней еду в Одессу. Меня вроде бы берут работать на Одесскую киностудию.
— А я тогда как же? — Она исподлобья посмотрела на него.
— Ты будешь приезжать ко мне на каникулы.
— Ты с мамой не хочешь проститься? — спросила она.
— Как мама? — не отвечая на ее вопрос, пробормотал он.
— Она нарасхват. Ей все время звонят. То для «Советского экрана» фотографируют, то интервью какие-то берут.
— Ну, я очень рад за нее.
— Ты там не забудешь про нас?
Он прижал к себе ее растрепанную, мокрую от дождя голову.
Вечером позвонил Мячин.
— Не разбудил? — спросил он. — У тебя голос сонный.
— Это только молодожены в десять часов спать ложатся.
Мячин не ответил. Повисла короткая пауза.
— Егор, ты зачем позвонил?
— Что будет с нашим фильмом, Хрусталев? С нашим главным фильмом?
— Сделаешь без меня. Теперь, после «Девушки и бригадира», тебе наверняка во всем пойдут навстречу.
— Нет, это не вариант, — отрезал Мячин. — Паршин завещал свой сценарий мне и тебе. Без тебя я к нему не притронусь.
— Как хочешь, — сказал Хрусталев. — Давай на пари? Ты еще сто раз изменишь свое решение. Притронешься, да еще как!
— Давай на пари. Только ты проиграешь.
— Да я уж и так все давно проиграл!
— Ты не из тех, которые проигрывают все, — вдруг сказал Мячин. — Ты из тех, у которых всегда остается в кармане запасная копейка. На случай. И ты это знаешь.
— Твоими устами… — пробормотал Хрусталев. — Твоими устами бы мед пить, Егор.
Ночью ему приснилась мама. Она была худой, хрупкой и очень похожей на Асю. Они с Хрусталевым поднимались по крутой лестнице. Мама задыхалась, все время останавливалась, крепко сжимая рукой его руку.
— Сходи на пруд, а? — вдруг сказала она. — Там рыбы полно. Мы уху сварили бы.
— Но папа не любит уху, — заметил он и вдруг увидел, как мама стареет прямо на глазах. Она быстро уменьшилась в размере, волосы у нее поседели, а лицо покрылось густой сетью морщин.
— Вот видишь? — сказала она. — Тебя ни о чем нельзя попросить… А Сережа пошел бы сразу. Я в этом уверена.
Глава 24
Федор Андреич Кривицкий и Семен Васильевич Пронин вернулись в Москву вечером в воскресенье. Время, проведенное вместе в прекрасной Италии, сблизило их настолько, что они ни разу не поругались за всю поездку.
— Ух, холод какой! — поежился Пронин, дожидаясь служебной машины. — У нас-то, в Венеции, лето, а тут!
— А в Риме? — всполошился Кривицкий. — А в Риме не лето?
— И в Риме, конечно. Но мне уж Венеция больно понравилась!
— А бабы у нас покрасивее будут, — с гордостью возразил Кривицкий. — Соскучился я без своей, не могу! Там вроде бы не вспоминал ее даже, а как приземлились, так сразу соскучился.
Две машины подъехали одновременно.
— Ну, ладно, бывай! — засмеялся Пронин. — Завтра увидимся.
Истосковавшийся по семье Федор Андреич резво взбежал по ступенькам и позвонил в дверь своего загородного дома. По дороге он успел заметить, что почти все деревья облетели, птицы замолкли и вообще пора перебираться в город. Открыла домработница.
— С приездом вас, Федор Андреич! Не шумите только. Надежда Петровна Машеньку укачивает. Зубки у нас режутся, вчера всю ночь не спали.
— Придет серенький волчок, — услышал Кривицкий Надин голос, — схватит Машу за бочок… Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…
Умиление охватило его.
«В гостях хорошо, а дома лучше», — подумал он и на цыпочках пошел в детскую.
Надя услышала его шаги, обернулась и просияла.
— Вернулся, господи! — прошептала она. — Две минуты подожди, уже засыпает…
Она стояла, наклонившись над детской коляской, и слегка покачивала ее.
— Ни за что в кроватке не заснет! — еле слышно объяснила она Кривицкому. — Упрямая, Федя, вся в тебя!
Ужинали на кухне. Кривицкий рассказывал, захлебываясь. Надя слушала, открыв рот.
— Каждый день мы с Лукино в новый ресторан ходили! Он мне говорит: «Я тебе, Тео, должен успеть все лучшие рестораны в Риме показать! Чтоб ты все попробовал!»
— Чего у них там пробовать? — искренне удивилась жена. — Я в «Домовой книге» посмотрела: одна лапша!
Кривицкий не стал даже спорить.
— Одно тебе, Надя, скажу: красиво они загнивают! Да, чуть не забыл! Я же тебе подарок привез! Шикарный! Говорю Лукино: «Что ты мне посоветуешь? Нужно жене подарок купить, а я в магазинах-то в ваших ничего не понимаю. Размеры другие и все тут другое. Он говорит: „Ты, Тео, не волнуйся, мои девочки все купят. Только опиши им свою супругу“».
— Это еще что за девочки такие? — нахмурилась Надя. — Откуда там девочки?
— Да у него на студии этих девочек крутится, не пересчитаешь! Одна за юбки отвечает, другая за кофты, третья маэстро сок со льдом подает! На широкую ногу, Надя, загнивают! Одно, знаешь, слово: Висконти! Ну, я тебя описал этим девочкам, и вот, Надя, что они купили, гляди!
Кривицкий протянул жене большой целлофановый пакет, красиво перевязанный шелковой лентой.
— Я уж и развязывать не стал, потому что потом так обратно не завяжешь. Ну, иди скорее, примеряй!
Вся зардевшаяся от радости Надя Кривицкая убежала в спальню, а муж, пользуясь ее отсутствием, быстро налил себе коньячку из давно и надежно припрятанной в кухне за шкафом бутылки.
Через десять минут она вернулась.
— Красиво, а, Феденька?
У Федора Андреича отвисла челюсть. Жена стояла перед ним в коротеньком, всю ее обтянувшем черном платье, из откровенного выреза которого вываливались наружу огромные белые груди, предназначенные совсем не для того, чтобы на них пялились посторонние мужики, а лишь для того, чтобы выкормить и поставить на ноги их единственную дочь Машу, задняя нижняя часть цветущего Надиного тела в результате все того же бесстыдного обтягивания показалась Федору Андреичу не только больше в полтора, по крайней мере, раза, но и совершенно другой формы, сильно напоминающей лошадиный круп; полные ноги ярко белели сквозь крупную черную сетку чулок, а в руках, единственным украшением которых было массивное, вдавленное в мякоть безымянного пальца обручальное кольцо, Надя держала крошечную лакированную сумочку на золотой цепочке.
Кривицкий медленно поднялся со стула, медленно подошел к своей супруге, вынул из ее рук лакированную сумочку и бросил ее на пол, потом очень тихо, но грозно сказал:
— Считай, что я, Надя, тебя не заметил. Что не было этого вот… развращения. И все. И забудем об этом. Ты слышишь? Ведь я объяснял тебе: женщина-мать и женщина… Помнишь? Вот так. Раздевайся!
Надя Кривицкая со страхом посмотрела на его посеревшее лицо, поняла, что дело дрянь, и побежала обратно в комнату переодеваться.
— Ой, Федя! — прокричала она из спальни. — Я же тебе главного не рассказала!
— Куда уж главнее! — скрипнул зубами Кривицкий. — Меня чуть инфаркт не хватил!
Вернувшись из спальни в своем обычном скромном платьице, Надя протянула ему газету с нашумевшей статьей Виталия Рокотича «Подонок за спиной у отца». Кривицкий изменился в лице.
