Часовня!
А может, вовсе и не часовня. Может, бывший костел. Костел или церковь...
Из зыбких теней, какие возникают только на ярком дневном свету, выпархивает таинственность недостроенного. В обрушившихся камнях читается множество форм, из которых как бы ни одна не договорена.
Под закомарами — фрески. Они в хорошей сохранности: роспись древнего мастера, должно быть, открылась вновь, когда осыпалась штукатурка, наложенная на фрески при реставрации.
Из рамы поздних напластований, снесенных ветром и снегопадом, выступает ярко-синий платок на черных вьющихся волосах, глаза удлиненной формы — до того безмятежные, что кажутся лишенными выражения, девичий полуоткрытый рот... Плечи — покатые; рука, поддерживающая младенца, скрыта еще не осыпавшейся штукатуркой.
Переулок узкий, горбатые улицы вымощены булыжником. Дома отбрасывают на землю островерхие тени.
Напротив развалин, в одноэтажном доме, — певческий клуб. Так и написано: «Певческий клуб». По-русски.
Играют гаммы. Странный звук... Не фортепиано, а фисгармония... Небось досталась клубу от какого-нибудь старого монастыря.
Конец переулку. Впереди — литая парковая ограда. Вот он — домишко Жанны, увенчанный флюгером — «Пеки-Буком».
Дверь подъезда широко растворена, оттуда выносят мебель. У фасада стоит грузовик, у грузовика — хлопочущая хозяйка, одетая в стеганку и пуховый платок.
— О-о-о!.. Зольдат! Извините, месье зольдат...
— Здравствуйте! Кира дома?
— ...?!
— Вы, кажется, переезжаете?
— Да!.. Нам дали новый квартира... Посередине город. В красивый дом.
— Можно подняться?.. Я бы хотел оставить Кире записку.
— Разве месье зольдат не знает, что Кири нет, что Кири уехал?..
— Я... Я ничего не знаю. Я... я болел. После той ночи... В общем, я только сегодня вышел на улицу. В первый раз... А когда уехала Кира?
— Ах, у меня такой нехороши память... Я все забыл, даже адрес наши дорогой Кири...
— Могу вам дать ее адрес.
— Нет, месье зольдат. Вы не можете дать ее адрес... Кири уехала на острова... О-о-о! Вы, кажется, огорчились?.. Вам не нравятся острова? Так красиво на острова!..
— Простите, пожалуйста... А Кира... Она ничего мне не написала?
— Ньет! — расширив глаза, ответила Жанна и отошла в сторонку. В кузов грузовика укладывали никелированную кровать и обеденный стол. — Извините, месье зольдат... Бедны, бедны месье зольдат!.. Ничего!.. На остров так хорошо, так красиво, там весною травка и всякий птиц... И олень, и лодка... Не беспокойтесь... Кири будет там хорошо...
Тем временем молодой парень, внук Жанны, осторожно вынес на улицу странный пакет: голубые и розовые изразцы... останки старого очага.
— Познакомьтесь... Мой внук!
И Жанна ласково улыбнулась. Она улыбнулась, и сделалась очень заметна щербина на подбородке, вмятина, след ушиба или ранения.
— О-о-о, месье зольдат! Не надо так огорчаться... Жизнь, он такой большой... И такой красива... Вы — молод. Время придет — зольдат построит прекрасный город; дворец для хор... Вы ведь будете архитектор?.. Вернитесь, вернитесь, месье зольдат!.. Кири мне дал для вас одну вещь. Вот это кольцо. Кири сказал: «Если придет зольдат — отдайте ему на память это кольцо. Бирюза — победительный камень». Возьмите, месье зольдат!.. И постройте город, чтоб много высоких, много красива, высоки дом!
* * *
...В клубе шла спевка. Что-то у них не ладилось. Голоса умолкали. И вдруг — опять:
...Пушки бьют по живому солнцу!..[1]
Тишина. Фисгармония. Хор.
...Есть на свете сильнее чудо:Рафаэль написал мадонну...
Тишина, фисгармония. Хор.
...Рафаэль написал мадонну.Незапятнанный свет зачатьяНа прекрасном ее лице...
Тишина. Фисгармония...
...Погиба-ают седые звезды,Серый мамонт вмерзает в скалы.Острова умирают в море,А любовьОстаетсяЖить......Топчут войны живую зелень.Пушки бьют по живому солнцу...
Пробежала девочка. Покатился по грязной мостовой яркий мяч. Прошла старуха, толкая перед собою стул на полозьях. На его сиденье — кошелка. В кошелке — овощи. Полозья взвизгивали по оголившейся мостовой. Матрос. Солдат. Две школьницы, размахивающие портфелями... Но вот впереди чьи-то ноги в красных чулках — большие... Лодыжка, тонкая, походка подросточья, правая нога ступает чуток косолапо. На дороге — камешек, нога осторожно толкает камешек...
...Кира!
Сева закрыл глаза. И полетел вверх. Он мчался со скоростью света.
...Качнулась ветка, послышался смех; в его руках целлофановый мешочек с картофелем; пузырится сельтерская вода в стакане; лестница; стерня в том поле, что бежит от дома родительского к полотну железной дороги; взлет ручного фонарика...
Сева раскрыл глаза.
Ноги в красных чулках и стоптанных полуботинках отошли вперед всего на один шажок. (Ведь он летел со скоростью света!)
Девушка впереди была ростом пониже Киры и шире ее в плечах.
Воздух, который вокруг Земли, тотчас же улетел на Венеру. Безвоздушное пространство вокруг планеты Венеры спустилось на Землю.
И Земля лишилась всех своих земных признаков: умерли деревья; перестал бежать дымок из трубы...
Всему недоставало воздуха... Муравьям и личинкам, которые муравьи положат весной; птицам, рыбам в Балтийском море (само собой разумеется, что им не хватило воздуха и в других морях. И во всех океанах). Даже медузам и тем недостало воздуха. И они умерли.
По омертвевшей земле шагал человек, которого звали Севой Костыриком. Под его ногами были мертвые камни; по сторонам улицы — умершие дома. По правую руку — разрушенный, старый костел. С фрески глядела девочка, которую отчего-то прозвали мадонной. Мадонна держала на руках мальчика. Сашку!
«...Не вернешься, Кира. Я знаю... Я буду старшеть... Стареть... У меня народятся дети... И внуки... И только изредка сердце мое сожмется былой, моей единственной... слышишь?! — единственной любовью!
Кира!.. Услышь слова любви, о которой я почти ничего не знал. Кира! Увидь, как я, спотыкаясь, брожу по городу...
Не простишь... Не услышишь. Не возвратишься...»
Коридоры улиц переполнены ушатами дребезжащего света.
...Часы над мастерской часовщика. Инвалид Отечественной войны сидит у двери своего дома. Он одет в короткую куртку и модную меховую шапку. В стеклах его пенсне ликует, сияет и блещет карусель времени: в них отражаются времена года.
ПЕКА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Сквозняк! Сквозняк!.. Но уж, знаете, здесь ничего не поделаешь. Комнату все же надо проветрить, особенно если хозяйка курила всю ночь.
Это вредно, плохо, а вот она — дура! — курит и не спит по ночам.
Она, видите ли, курила, а губы, само собой разумеется, сильно накрашены, пепельницы переполнены окурками, измазанными помадой. А сегодня — пятница, надо из детского сада забирать Пеку и надо, чтобы было чисто.
— Иллюминация, иллюминация, — говорит соседка Александра Алексеевна, по-хозяйски протягивает в комнату руку и гасит свет.
И тут же делается почти совершенно темно.
Дом — на Невском. Он — старый. Какие в то время были дворы, глубокие, узкие и печальные! Как жить в таких квартирах? Как жить вот в этакой комнате, окно которой упирается в противоположную стену? Когда солнце, — оно играет на той стороне стены, робко ложится на край подоконника. Но в комнату не врывается, в эту комнату даже и в ясный день входят сумерки, только сумерки.
По полу, освещенному тусклым светом, топают босые, узкие ноги. Разработанные: балетные. Хозяйка ног в прозрачной ночной рубахе — немецкой, с розочками у выреза. Очень практично! — простирнуть такую рубаху пустяк — раз-два!
Топают по влажному полу босые ноги. Она убирается, убирается... В одной руке — тряпка, в другой — папироса.
— Спектакль! — вздыхает яростно из коридора Александра Алексеевна и хлопает дверью.
Однако в темной комнате все ж таки стало чисто. Все прибрано. Хозяйка даже переменила простыни.
Теперь, пожалуй, можно пойти помыться.
В руках у нее — заграничные тапки (такие тапки, не правда ли, не наденешь на влажные ноги); мыльница, зубная щетка, мохнатое полотенце (все это привезено из последних гастролей по ГДР).
В ванной комнате дремлет кошка. Заболев, Александра Алексеевна перестала менять ей песок. В ванной — хоть нос затыкай, хоть на стены лезь. Но лучше не вникать, забот хватает.
В действие приходит мочалка. С колен энергично стекает грязь. Еще бы! Ровно с неделю не убиралась: времени не хватало.
Все! Насыпала в воду порошок «Дарья». Замочила в тазу с холодной водой ночную рубаху. Голая, совершенно голая, в заграничных красивых тапках, умиротворенно возвращается она в комнату.
— Комедь! — стонет Александра Алексеевна за полузакрытой дверью. — И когда это кончится, господи, господи!
«Оно» окончилось. Потеряв терпение, молодая женщина изо всей силы хлопает дверью своей полутемной комнаты, зажигает свет («Иллюминация, иллюминация!»).
