— Я? Секретаршей, что ли... В общем, кем-нибудь в канцелярию.
— Ты опухла! — сказала мама. — Когда выучишься на маляра — сможешь по вечерам прирабатывать. Живая копейка. И потом, на стройке — полно ребят... Познакомишься, влюбишься, выйдешь замуж.
— Этого добра здесь хватает! — вздыхая, сказали девушки.
— Да я ж не одна приехала, — заметила та, которая собиралась стать маляром. — Мы вместе приехали... Думали устроиться, получить квартиру... А он!..
Они шептались, шептались, а свет от лампы пронизывал графин, в котором вода. По столу, по белой скатерти бежали круги, как мелкие волны. Свет от лампы и свет от графина сливались, превращаясь в желтый поток.
Потом мама сказала Пеке, приложив губы к его щеке:
— Мое высочество — теплое, толстое, — так сказала мама и обняла Пеку. — Я тебя больше всех на свете люблю.
Мама обняла Пеку, который спал и сквозь сон сказал себе, что ему хорошо. Ему было так хорошо, что жалко было продолжать спать.
Лампа погасла. Теперь в комнату входил сквозь окошко свет от уличного фонаря.
Мама дышала ровно. Она чувствовала, должно быть, теплую близость Пеки. Дыхание ее ударялось о голую руку, которую мама согнула. Ей приснилось, что это дышит сурок, которого они однажды завели с Пекой. Невинное, теплое, кроткое дыхание сурка ударялось о мамину руку двумя отчетливыми резкими струйками. Это дышал не сурок, а хомяк, которого они однажды завели с Пекой. Хомяк был маленький. Не хомяк — хомячишка. Усики у него дрожали, глаза блестели, живот был пухлый. Хомяк был шустрый, любил умываться: он аккуратненько умывал свои крохотные розовые ладошки. Потом аккуратненько вымывал себе ногу: вытягивал ногу, вылизывал каждый розовый пальчик на одной ноге, на другой.
И все эти теплые дыхания смешивались. С улицы входил в комнату едва уловимый свет. И бились, бились в комнате молодые сердца, полные ожиданий, опасений, надежд.
По темным улицам тихо шагала ночь, прилепила губы к стеклу окна, дохнула в открытую форточку, поднялся ветер, вздул белую занавеску.
Рассвет потеснил ночь, утро — рассвет. По улицам побежали машины. В тишине комнаты послышался шорох шин. А утро все разгоралось и разгоралось. И яркое, светлое солнце взяло и взметнуло белую занавеску.
7
А утром все встретились: мама, актеры, Пека и все шумели. Все называли маму «деточкой», «лапушкой»... Потом актеры ушли репетировать, и мама сказала им, что придет попозже, только накормит Пеку.
Мама с Пекой спустились в буфет, сели за отдельный маленький столик, и все, кто здесь был, смотрели на Пеку и его маму, на их кожаные красивые брюки.
Потом, когда мама стояла в очереди, какой-то дяденька наклонился к Пеке и тихо его спросил: «Мальчик, ты тоже артист?»
— Да, да. Я артист, артист...
И мама расхохоталась.
От буфета она принесла к столику четыре яйца, кусочек жареного цыпленка, сметану и два пирожных. Она подала Пеке чайную ложку и сказала тишайшим шепотом:
— Верно, хороший завтрак? Если бы мы всегда так хорошо завтракали!..
И вдруг взглянула на Пеку и осеклась: у него сделалось томное, виноватое выражение лица, словно он был виною того, что не всегда хватало у них деньжат на очень хороший завтрак.
— Ничего, ничего, — зашептала мама, — теперь уже все в порядке, теперь у нас с тобой будут деньги. Мы будем с тобой всегда хорошо есть.
Но он все еще почему-то не мог опомниться и не решался взять яйцо.
Она облупила ему яичко и велела не забывать про хлеб.
Он любил яйца и ел с удовольствием, виновато глядя от блюдца с яйцом на маму.
— Пека, не мешкай, ешь, — сказала она. И тут же: — Сметану будешь?
— Буду, — робко ответил Пека. Он был сыт, наелся. Но завтрак был очень хороший, он это понимал и, давясь, продолжал есть.
— Я оставлю тебе на после второе яичко, — догадавшись, сказала мама. — Я его положу на стол возле нашей кровати, а ты, когда погуляешь и проголодаешься, придешь и поешь потихоньку... Ляжешь и отдохнешь. Я тебе положу хлебушка и пирожное. Хорошо?
— Ладно, — ответил Пека, — продолжая очень медленно есть.
— Взять тебе еще кофейку горячего?
— Возьми, никто тебе не запрещает, — солидно ответил Пека.
Она принесла ему стакан горячего кофе, но пить его он уже не мог, глядел на стакан и вздыхал, моргая.
— Знаешь ли что, мой друг? Хорошего понемножку, — сердито сказала мама. — Мне надо спешить. Мне еще репетировать...
Наверху она надела Пеке пальто и берет, вышла вместе с ним на улицу и велела гулять вон тут: не дальше тротуара и этого садика. Она велела не только не переходить мостовой, но даже и не глядеть в ту сторону.
Мама ушла. Пека остался один у здания гостиницы. Он долго смотрел вслед маминой удаляющейся спине. Все меньше, меньше делалась мама и, наконец, вскочила в автобус.
На улице было солнце. Вокруг был новый для Пеки город. Город большой, широкий, с домами большущими, высоченными... Аж до самого неба были дома.
Там, в гостинице, яркое солнце било жаркими лучами о доску стола и об яйцо, что почистила ему мама... А здесь, в высоком холодном небе, кудрявились облачка... Вот одно, похожее на ворота. Поплыло, поплыло и начало осторожно таять над крышами. Вдоль тротуара стояли деревья — желтые... Внизу, на земле, были листья — тоже желтые, покореженные. Если ветер дул — листья потихоньку шуршали. Если толкнуть ногою — тоже шуршали. А вокруг гостиницы был очень хороший сад. А в саду сушилось белье. Оно сушилось на длинной веревке. Белье то вздувалось, то опадало.
В саду пахло прелью опавших осенних листьев и свежестью влажного белья.
Пека шагал по саду, засунув руки в карманы.
Времени прошло еще совершенно мало, но было скучно, словно уже пробежал весь день. День будто прошел — а он все один да один.
Мальчик присел на корточки и принялся собирать черепки и камешки. Скоро он набрал их целую горстку, целую кучку, большую гору. До самого неба была гора. Наверху лежало синее стеклышко — такое же, как очки у мамы. Он взял это стеклышко, прищурился и посмотрел на солнце. Солнце сейчас же переколдовалось в луну... Все смягчилось мягким сумраком ночи. А вокруг был все тот же сад, все то же белье и все те же опавшие с деревьев пожухлые листки.
Пеке сделалось очень скучно. Он вышел на. улицу, остановился на тротуаре, глянул на мостовую: по мостовой бежали машины — красивые легковички, белые, темно-красные. А вот одна совершенно синяя. Легковичек было много, и все они новые-новые... Пека сразу смекнул, что все они одной марки: он знал, что они с мамой в городе легковых машин.
Пека сильно любил машины, он бы хотел иметь собственную машину. В крайнем случае грузовую. Он бы целый день катался по городу, он бы развозил дрова и белье, он бы привозил картошку для Александры Алексеевны, мамины чемоданы и мамино зеркальце, если б мама позволила.
Вокруг Пеки шныряли машины туда и сюда. Были они умытые, но, если глянуть в синее стеклышко, — разом темнели, как будто вечер.
К двери гостиницы подошел трубач — один из тех джазистов, с которыми нынче утром встретилась мама.
— Ты что здесь делаешь, Пека?
— Немножко скучаю, — ответил Пека.
— Знаешь что, — подумав, сказал трубач, — я еду в клуб и тебя прихвачу с собой, ты нам не будешь мешать, верно, Пека? Ты хочешь к маме?
— Хорошо, — сказал Пека.
Они дошли до угла. На углу трубач поднял руку, и белая легковушка сейчас же остановилась. В ней сидел какой-то молодой парень.
— До клуба «Пятидесятилетия Октября», — объяснил джазист. — Может быть, подбросишь артистов?
— Ладненько, — согласился парень. — Садитесь живо.
И они не мешкая сели в машину.
— А этот маленький — тоже артист?
— А как же? Артист, артист.
Ой, до чего широкие улицы. И на каждой улице новенькие дома, они похожи один на другой, как родные братья. Правда, кое-где встречались домишки старые, очень даже хорошенькие — только вовсе мало их было. А еще по дороге — несколько площадей и народу немного, не так, как на улицах Ленинграда.
А еще тут и там стояли деревья, роняя листья. Стояли, роняли листья, желтые, как мамино золотое колечко. А наверху, над всем, в синем небе, стояло белое солнце и обливало широкие улицы. От строений ложились на тротуары острые тени. А потом вдалеке показался лес, широкий, большущий, огромный лес. Ох, какие тощие в нем деревья, без листьев, с иголками. А еще — подальше облитая светом улица и баркас, покрашенный в черно-желтую краску. Дрожал, дрожал тонкий пар над землей.
Вода мигнула издалека. Водой была Волга. Волга, казалось, все расширяется, уходя вперед. И вот уж она обнимает полнеба.
И снова широкие улицы. И опять дома, точь-в-точь такие же, какие были на других улицах, как будто бы Пека с джазистом уже проезжали здесь.
А легковичка — вперед, вперед. А легковичка — шуршать и вздрагивать полегонечку, потихонечку. А в легковичку и в стекла — ветер.
Вон ветер поднял листки. И они закрутились, затанцевали.
