«Оно» окончилось. Потеряв терпение, молодая женщина изо всей силы хлопает дверью своей полутемной комнаты, зажигает свет («Иллюминация, иллюминация!»).
Момент ответственный. Она рассматривает в зеркало свое шустрое, молодое лицо.
Косметика вышла из моды, лучше не краситься. Эдак лицо, с очень коротко, по-мальчишески стриженными волосами, выглядит современнее. Но если ты актриса, привыкла к гриму и к тому же всю ночь не спала?..
Она несколько заколебалась, глядя на свою новую драгоценность — японские ресницы в крошечном мешочке из целлофана.
Не плохо бы. Но в детском саду не обязательно потребуются наклеенные ресницы.
Так. Причесаться, теперь поскорее одеться. Кожаные брюки и шерстяной джемпер. Сверху длинный жакет под зебру.
Ничего не скажешь — она хороша. По правде сказать, этого-то как раз никто не оспаривает. Говорят: «Хорошенькая, но круглая дура, набитая дура. И вообще у балетных ум выше колена не поднимается».
Ей столько раз приходилось слышать: «круглая дура», это с такой готовностью ей передавали подруги («Если я тебе не скажу, кто ж тогда? Ведь я твой лучший друг!»), — что она полностью уверилась в своей глупости и меру своих умственных способностей не обсуждала даже и про себя.
Только один человек никогда ей такого не говорил. То есть, быть может, были еще другие, которые тоже не говорили... Но этот «один человек» внушал ей как раз обратное: «Ты умна — как ветер, как дождь, как трава... Ты больше чем умная. Ты — мудра!»
А на улице влажно, — видно, был дождик. Не взять ли для Пеки ботики?
Нет. Не будет она таскаться, и так сойдет.
...Но на улице дождик был, а теперь — свет, свет, свет, и все на нее оглядываются.
Она идет, сияя глазами, вскинув небольшую, коротко, как у мальчика, стриженную голову, высокая и худая. В кармане остались ее заботы. Заботы там, где соринки, в самом углу кармана, там, где спички, бумажка с чьим-то наспех записанным адресом, две копейки для автомата, окурок от папиросы.
Ну не глупость ли это?
Казалось бы, ветру забот взметнуть ее, пронести над крышами и прямо — в светлое небо — ее, с ее кожаными портками и сумкой через плечо.
А у нее голова забита любовью.
Она беспричинно радуется тому, что идет по улице.
«Набитая, круглая, у балетных ум — короче, чем мини-юбка».
2
Он застенчивый, толстый и тихий мальчик: легкий ребенок, — сам одевается и раздевается в детском саду, ест быстро и хорошо, ни с кем почти никогда не ссорится. Если бы Пеке ждать, чтобы обязательно помогали одеваться и раздеваться, — ходить бы ему голым всю жизнь, — а ведь он родился на Севере. Ему бы голым ходить или спать одетым в то время, как мама отклеивает или приклеивает ресницы и бережно их укладывает в мешочек из целлофана. Если бы ему ждать, чтобы мама его уговаривала поесть, быть бы ему голодным. Если б ему орать, кто бы стал обращать внимание на его крик?
Вот он и сделался тем, чем был: прекрасным ребенком для детского сада — ни малейших забот воспитателям.
Это все же не значило, что в нем не буйствовали тайные страсти, желания, любовь и ненависть. Кому, однако, дело до его страстей?
Больше всего на свете он любил свою маму. Таких беспечных мам всегда любят их сыновья.
Когда она за ним приходит по пятницам, от радости он не в силах вымолвить: «мама», — ликуя, глядит, на нее и, медленно к ней приблизившись, переводя дыхание, гладит ее жакетку, растопырив короткие пальцы. Год назад он ей сочинил: «Ты моя красавица, всем ты очень нравишься» — и очень часто пел эту песню себе под нос.
— Пека! — говорит мама. А он молчит, он краснеет от радости и разглядывает ее исподлобья.
— Петруша! Счастье ты мое ненаглядное, — механически говорит мама, а потом воспитательнице: — В понедельник Пеку не приведу, я его забираю с собой в поездку, соседка у нас заболела, в будущую пятницу некому будет за ним прийти и побыть с ним в субботу и воскресенье.
— Да как же так, Неля, — отвечает ей воспитательница. — Тебе трудно будет... Шутка ли, ребенка в поездку?
— Ничего не поделаешь, — отвечает Неля. — А куда ж я его, на помойку, что ли?
— Да что ты, Неля?!
— Пека, — говорит мама, — ты что, уснул? Давай-ка я тебе помогу обуться.
— Неля, — говорит воспитательница, — захвати с собой его тапки, они ему очень понадобятся в дороге, от сапожек у него устают ножки.
Воспитательнице двадцать пять лет, точно столько же, сколько Пекиной маме. Она — заочница, учится на историческом, в университете.
Пекину маму она «котирует». Актриса! Не раз приносила ей контрамарки. Воспитательница была — как предполагала — абсолютно в курсе всех местных эстрадных дел. «Что там творится, как затирают Нелю, представить себе нельзя! Она — железная!»
— Ты его, Неля, не перекармливай сладким — все ж таки у него диатез, — это раз, и следи в поездке, чтобы он сырую воду не пил, ты же знаешь, он любит исподтишка открывать кран... А что это у тебя за жакетка? Новая? Из ГДР?.. Богато живете, черти. И, между прочим, я хотела тебе сказать, ты неудачно купила ему сапожки. Лучше бы со шнуровочкой, как у всех. Ему трудно эти напяливать, и сапожки тяжеловаты. Ладно, Пека, — дай пять! И смотри за мамой. Ты мне за маму ответишь, Пека!
— Отвечу! — с готовностью соглашается Пека и подает «пять».
Они очень серьезно обмениваются рукопожатием, и он сияя выходит на улицу рядом со своей мамой.
Ни одна из двух молодых женщин не потрудилась помочь ему аккуратно надеть берет. Уже выйдя из детского сада, мама все же заметила, что берет как-то странно торчит на его большой голове.
— Погоди-ка, Пека, — присев на корточки, она, чуть прищурясь, натягивает берет на растрепанную головенку мальчика; подумала и сдвинула посильней на правое его ухо.
— Сойдет, — сказала она задумчиво и взяла его за руку.
Он был в кожаных черных брюках, расширявшихся книзу, в лохматой куртке. Куртка была вся в пятнах, а брюки... Ну что ж? Все это она приведет в порядок. Им лететь только завтра. Впереди — ночь.
3
Неля:
«Это у них зовется не любить, а строить личную жизнь.
Мой отец говорил когда-то давно, когда я была совсем маленькой: «Зимой мы состроим Неле пальто». Строят — дома, плотины, мосты, заводы. Но когда кто-нибудь говорит: «Построить семью», — я принимаюсь хохотать. Я хохочу так же глупо, как если мне говорят, что кто-нибудь кого-нибудь обокрал. Мне это почему-то кажется очень смешным. И я фыркаю.
А мне: «Вот обокрадут тебя, упрут твои заграничные шмотки — увидим, как ты станешь тогда хохотать. Ты же лопнешь со смеху». И еще они говорят: «Ты — дура!»
Так вот я, дура, должна поехать туда, чтобы изжарить ему яичницу. Я хочу на него стирать и ему готовить, но разве такое значит: «построить жизнь»?.. Я — люблю, люблю...
Его не будет дома, мы к нему войдем вместе с Пекой... А как войдем? И кто нам откроет дверь?
Я не знаю. Но как-нибудь да войдем. Пеке я дам что-нибудь такое... чтоб он отстал, хоть книгу, что ли. А сама начну прибираться. Разуюсь, вскипячу воду и приберусь. Он после работы придет домой, а дом — на себя не похож. Дома — чисто, чисто, и дома — мы. Я соберу на стол. Я... я... что-нибудь такое... Я... я ему — яичницу...
Я лечу в Тольятти, чтоб приготовить ему яичницу!
Да, да — я летела сквозь облака, над землей, чтобы изжарить тебе яичницу. Александра Алексеевна заболела, и я взяла с собой Пеку. Да, да, конечно, — он не твой сын, — но куда ж мне его девать? Я взяла Пеку. Я знаю, ты любишь Пеку, и мы прилетели, чтоб изжарить тебе яичницу.
Над землей мы летели. Внизу, понимаешь, были огни. Стюардесса сказала: «Прошу вас, граждане пассажиры, застегнуть ремни».
Мы затянули ремни, а потом отстегнули ремни. И стали видны далекие городские огни. А потом — ничего не видно, потому что мы уже летели над облаками. Неровной грядою лежали они, как странное белое поле. А здесь, наверху, еще виден закат! — багровая полоса неба. Она была узкой... А потом провалилось солнце, ушло, уехало.
А мы все летели, летели. И все время под нами была земля. А глаза мои голодны по тебе... Будь рядом! Будь близко!.. Больше я не могу!
Мы летели к новому в моей жизни аэродрому. Уф! И сколько же я в своей жизни излетала, изъездила. Мы летели к новому аэродрому и к новому городу. Я, Пека, скрипка и чемодан (мы легкие пассажиры). Во мглу прилетели мы, во мглу ночи.
Пека захотел спать. Он заныл. Я взяла его к себе на закорки. Во влагу ночи, в ветер — вперед!.. (Говорят, что у вас ветра!) Мы шагнули к машине и поехали, покатили: к гостинице. Он спал, и мы рассекали ночь. Рядом был чемодан. В чемодане его одежка и мой костюм. И рядом — футляр от скрипки.
Мы ехали как все добрые люди. И никто не знал, зачем мы ехали и летели.
А мы, понимаешь, летели и прилетели для того, чтобы изжарить тебе яичницу.
Ты постучишь, я открою дверь.
«Здравствуй. Входи скорей. На столе — яичница».
Вот только и всего».
4
