уплывала из города.
Дом Строганова располагался в конце улицы, рядом с неглубоким ручьем, весело журчавшим на дне ложбины. Аксинья решила туда увести Тошку от греха подальше. Ивовые заросли укроют их от самых любопытных взглядов.
– Ты прости, милый, – виновато говорила она и прятала глаза.
– Как так? Да что же мне делать? – От Тошки шел такой смрад, что Аксинья поморщилась. – Хожу, любого шороха боюсь. Доходили до тебя вести о смерти отца?
– Строганова, – отчего-то не смогла выговорить по-свойски имя, – о подобном не извещали.
– Строганов твой… Ужель не поможет…
– Тошка, не спеши. Чует сердце мое, обойдется все.
– Не мила мне Еловая, не мил родной дом. Как глядеть на жену? И у сестры загостился… А Георгий – буду молится, чтобы выжил… Прощай, Аксинья.
– Подожди! – Аксинья протянула ему тряпицу с монетами. – Все, что есть у меня.
– Спасибо… Они мне пригодятся. – Он растерянно улыбнулся и скрылся в кустах.
Это был последний раз, когда Аксинья видела Тошку, неприкаянного сына Григория Ветра и Ульянки.
6. Узел
Она открыла глаза и поняла: кто-то глядит, да без стеснения.
– Лежебока, сколько ж можно спать!
– Петухи уже пропели?
– Петухи пропели и гуси с утками.
– Да как же… – Аксинья подскочила, села, потрясла головой, чтобы прогнать сонное оцепенение.
Со Степаном спала она словно младенец и так же неохотно покидала сонное царство. Пролетели осой первые июньские деньки, царапины зажили, вместе с ними улеглась Аксиньина ревность. Смолчала, проглотила обиду – корила себя за непривычную слабость и радовалась воцарившемуся миру.
– Сегодня же я собиралась… – пробормотала она.
Чуть покачиваясь, встала, ударилась пяткой о перекладину лавки, чертыхнулась, стараясь не обращать внимания на издевательский смех за спиной, стряхнула Степановы порты, вытянула из-под них безбожно измятый сарафан.
– Да куда же ты? Отчего убегаешь, девица? – Он, кажется, решил сегодня всласть поглумиться.
– Нашел девицу, – проворчала Аксинья.
– Сарафан скидывай да про рубаху не забудь, – мягко сказал Степан, она, шумно вздохнув, подчинилась.
Аксинья сама рада вернуться к нему, хотя бабье, рассудочное, твердило: не время отлеживать бока. Кто-то скребся в дверь, звал Степана, потом Потеха – он один не стыдился того, что происходило между прелюбодеями, – звал Аксинью.
– Потом, – прохрипел Степан.
Знахарка ощущала сейчас свою власть над мужчиной, заставляла его двигаться медленнее, даже замереть, гладила мокрую спину и не испытывала усталости.
– Завтра соберись: сарафаны да все бабье, – небрежно сказал он Аксинье чуть позже, когда порты были уже натянуты на его довольные чресла.
– Зачем? Куда? – Она не стала продолжать, гордость оборвала слова.
С чего бы Степану выгонять ее сейчас? Не таков он, не нашла в душе его коварства.
– Нюткины вещи тоже собрать?
– Дочка останется в Соли Камской.
День, заполненный хлопотами, промчался ретивой кобылой. Аксинья вытаскивала занозы из грязных ручонок Игнашки, обсуждала с Потехой, какие травы надобно еще собрать, а каких довольно.
Хоть Лукерья забрала ключи от всех дверей строгановского дома, Еремеевна и ее внучки по-прежнему часто приходили к Аксинье: какой из ледников лучше; когда проветривать амбары; в какой лавке купить посуду. Она отправляла их к молодой хозяйке, каждая из них была тем недовольна. Еремеевна бурчала:
– Нет в ней еще бабьей жилки. То не знает, того не ведает, за тем в окно глядит.
Если на лице Аксиньи и мелькнула довольная улыбка, она в том не раскаивалась. Всяк должен получать по заслугам.
* * *
Анна Рыжая отвлекалась, занимала себя хлопотами по дому и огороду, качала сына, пекла хлеб – вдруг воспоминание пронзало ее, и начинала она реветь. Что ж за вина лежит на ней, простой бабе? Отчего одна беда перетекает в другую?
Сначала мужа-остолопа забрали да кнутом отстегали… С отцом неведомо что! А теперь брат…
Фимка вернулся через два дня после пьяного загула с Тошкой, расхристанный, окровавленный, страшный. Прямо во дворе вылил на себя бадейку холодной воды, зашел и, ни слова не говоря жене, упал на лавку.
– Это что ж такое? А?
Анна пыталась что-то выяснить, стыдила, угрожала, кричала, но муж ее спал крепким сном.
Наутро она ходила за ним следом, твердила одно и то же:
– Где брат мой? Где Тошка?
– Все сказал я тебе. Были в кабаке, пили, говорили. Поссорились крепко, это помню… Даже пару оплеух отвесили. И все. Проснулся я, карманы пусты, братца твоего нет, – наконец открыл он рот после целого кувшина с травяным квасом.
– Куда ж он девался? А почему карманы пусты?
– Будто не знаешь, натворил Тошка дел, скрылся из родной деревни. А карманы мои пусты оттого, что вор все медяки стащил. Не твой ли братец это был? Благо, в кабаке успели рассчитаться.
Больше ничего Анна узнать не смогла, вечером заложила телегу. Сама вывела гнедого, ворочала тяжеленный хомут, путалась в кожаной узде. Муж поглядел на ее мучения, запряг сам, ловко и быстро, хоть руки тряслись с перепоя. Только гнедого, ретивого жеребца, завел в стойло, а в телегу запряг старого мерина.
– Куда собралась?
– К батюшке.
– Уходишь от мужа-пьяницы? – спросил он глумливо.
– Нет, правду хочу узнать. Давно надо было ехать в Еловую, а не ждать!
Тряслась на телеге, понукала бедолагу-мерина, а тот, старый, измученный, в двух шагах от издыхания, еле плелся. Фимка оставил его для домашних надобностей, ямщику такой конь – одна маета.
Анна стискивала зубы, терпела эту тягостную, долгую поездку, Антошка, привязанный у груди, довольно спал – настоящий ямщицкий сынок, – и вот, томительное время спустя, показалась родная деревушка.
* * *
Аксинья открыла небольшой сундук. Редкая вещица, купленная в лавке перса Агапки, пригодилась: в нее влезут все ее рубахи, сарафаны, летники и душегреи. Новые красные сапожки на высоких каблуках – Нютка-заноза заставила раскошелиться. Старые, истершиеся от долгих дорог кожаные пленицы[63], извечный узелок со снадобьями… Что еще?
К ночи истерзала себе душу: виделась в затее Степана какая-то подковырка. Она оттаивала после той морозной дороги, училась улыбаться открыто – а Строганов делал что вздумается, кувыркался с когтистыми девками. Ожидать от него можно было чего угодно.
Поцеловала Нютку, прижалась к теплому разморенному телу дочки. Та пробормотала что-то вроде: «Рано, ну чего ты?» – подумав, видно, что мать ее будит. Аксинья не поведала дочери об отъезде: как можно рассказать о том, чего сам не знаешь? Степан, словно нарочно над ней издевался, посвистывал, глядел лукаво, мол, как я тебя! Спросить хочешь, да боишься.
* * *
Анна услышала песни, девичий визг и мужской хохот и запоздало вспомнила: праздник. Посреди последних суетных дней забыла она обо всем, о песнях и
