своей воле, всех в доме подговорила. Много помоев вылила. Надо нам вчетвером собраться да обговорить все.
– Приду я. – Она не поднимала глаза, боялась, что прочтет он в них куда больше, чем надобно.
– Вот и славно.
Не выдержала, поглядела вослед. Он шел прямо, уверенно, широко махал руками – здоровой и увечной – как всегда, победитель, сильный да смелый. Но Аксинье отчего-то виделось, что гложет его какая-то дума. Не о ней печалится, не о спине исцарапанной, не о женской обиде.
Иных забот хватает.
* * *
Степан и Пантелеймон Голуба вольготно расселись за столом. Запотевший кувшин, чарки, ломти черного хлеба, с утра печенного Аксиньей; свиной окорок, стрелки зеленого лука, солонка – по всему видно было, что долгие беседы о бабьих обидах не намечались. Дела, смех, шутки, подначивания – чем там занимаются мужики во время долгих пирушек?
– Лукерья, сперва слушаем мы тебя. – Аксинья могла поклясться, что Строганова необычайно веселил этот разговор. – Чем недовольна?
– Обо всем мужу сказывала, Степан Максимович.
– То мужу – сейчас я перед тобой. Говори, да без утайки.
– По закону да по справедливости я должна быть хозяйкой в этом доме. – Лукерья гордо выпрямила спину, лицо ее было спокойным, без тени гнева. – Когда уезжали в Сольвычегодск, то Аксинью определили управлять домом, я без сил была после рождения сына. Теперь же я… могу… хозяйкой стать. Прошу о том. – К концу речи своей Лукаша сбилась, видно, насмешливый взгляд Степана лишал ее самообладания.
– Что ж… Аксинья, что ты скажешь? – Теперь синие глаза устремились на нее. Чуяла, что ждал Хозяин от нее возражений, да не голословных, а разумных.
– Возражать не буду. Лукерья в этом доме хозяйничала до моего прихода. Пусть и сейчас…
Лукаша, не скрывая своего изумления, воззрилась на Аксинью. Голуба подмигнул жене: мол, твоя взяла, не зря бурю в тихом озере подняла.
– Ишь как! – Степан переводил взгляд с Аксиньи на Лукерью и обратно, точно сравнил их, насколько каждая из них достойна быть хозяйкой.
– Решение мое таково, – после долгого молчания наконец сказал Строганов. – Лукерья останется за хозяйку, будет все идти гладко да споро, без протухшей солонины, так тому и быть.
Лукерья от слов его запунцовела, точно наливное яблочко с приволжских земель, то ли от радости, то ли от стыда – неспроста про тухлое мясо упомянул Строганов. Аксинья после минутного замешательства отцепила от пояса тяжелую связку, отдала Лукерье. Сердце сжималось от досады.
Степан кивнул бабам и показал Голубе на запотевший кувшин: наливай.
Лукерья поклонилась, легко, словно змейка, Аксинья поймала себя на вздохе: ей бы так, вернуть молодость да красоту.
– Степан, разговор у меня есть.
– До завтра терпит он?
– Нет, много времени не займет.
– Говори. – Голуба тем временем налил светлого, янтарного вина в чарки, оба успели чокнуться, отпить и отломить черного хлеба.
– Есть в Еловой парнишка один… Надобно ему вольную.
– Надобно. С чего бы? – Строганов хрустнул молодым луком.
– В семье у него разлад, с отцом не ужился.
– Так пусть в другой дом съедет.
– Прошу тебя… Прошу, Степан.
«Смилуйся, помоги… Ужели мои слова для тебя ничего не значат?» – билось в груди.
– «Никаких вольных для людишек», – сказал отец. Его указания надобно свято блюсти. Аксинья, не обижайся.
Она все стояла и смотрела на Хозяина, точно можно что-то было еще изменить. Тоска сковывала сердца, сказал бы доброе слово…
– Аксинья, иди, – мягко сказал Голуба. Глаза его были столь печальны, губы сложены не в улыбку – грустную гримасу, что захотелось подойти, обнять друга.
До полуночи пировали, бесконечно и бурно что-то кричали, посылали слугу за вином. Аксинья не подслушивала, но уловила среди громких слов, сыпавшихся в сени, «обвинение», «остяк», «детоубийца». Мужчины часто скрывают правду от жен своих, таят ее глубоко в сердце, а потом, когда оно рвется на куски, жаждут исцеления и женской нежности.
* * *
Ямское селение Глухово видело уже десятый сон, когда крепкий мужик, чуть пошатываясь, прошел мимо домов и постоялого двора. Луна изредка проглядывала через лохматые тучи, позволяла разглядеть, что рубаха его свисала клоками, порты были изляпаны и порваны, словно у последнего бродяги. Собаки лениво загавкали, но скоро угомонились, видимо учуяв своего.
– Нюра-а-а, – мужик неожиданно громко крикнул и ударил кулаком по мощным, словно крепостной тын, воротам. – Открывай, муж вернулся!
– Ты чего ор поднял? Фимка, бедовая голова. – Мужская рука ловко открыла мощный засов, втянула крикуна во двор.
Несколько мгновений двое разглядывали друг друга: рыжеволосый крепыш и стройный, словно отрок, темноволосый молодой мужик. Чувствовалось, что нет меж ними согласия и неистовой любви.
– Рассказывай, родич, как уцелел после такого бесчинства, – хмыкнул темноволосый и неожиданно обнял рыжего. Тот после небольшой заминки стиснул его бока, даже в порыве чувств поднял над землей и прокрутил, точно девку, да только быстро отпустил и скривился от боли. – Воняешь ты, в баньку надобно.
Дурно складывались отношения меж Тошкой, сыном Георгия Зайца, и Ефимом Клещи, мужем сестрицы его. Слова друг в друга бросали, кулаки распускали. Да только в народе говорят: дерись, бранись, а за своего держись.
– Банька – первым делом… Несколько дней в сыром остроге, удар кнутом – и свободен, смерд. Вот так, Тошка – темная головешка.
– Ефим, родной мой! – Из дома выскочила зареванная молодуха, подскочила к рыжеволосому, упала в ноги как подкошенная.
– Нюра, да ты чего? Отпусти, отпусти меня, глянь, сколько пакости на мне… Все хорошо, живой, живой, – повторял рыжий. Если бы луна не бухнулась в гущу туч, можно было увидеть, что он с глубокой нежностью глядит на молодую женщину.
5. Беззаботная
С того мгновения, как отдала Аксинья ключи – и бразды правления – Лукерье, словно вернулась она в давно забытую, беззаботную пору юности, когда кто-то другой решал все за нее.
– Игнашка-букашка, за травами пойдем? – повинуясь нежданному порыву, она взяла на руки мальчонку. – Будем по лугам ходить, песни петь, точно пчелки. А?
– Га, хацу на луга, – кивал Игнашка.
Сказано – сделано. Аксинья выбрала самую худую рубаху – ту, что привезла из Еловой, старый летник. Но женское сердце не утерпело, повойник выбрала новый, шелковый, с убрусом, шитым серебром. Обрядила Игнашку в старую рубашонку и порты, а он хохотал, вырывался, визжал, словно игры Аксинья затеяла. Знахарка не уставала удивляться его нраву: выросши в грязи да нелюбви, мальчонка быстро привык к достатку и заботе, улыбался всякому, уже стал в доме всеобщим любимцем.
Не отказался пойти за травами и дед Потеха:
– А мы на телеге поедем! Чего ногами-то? В
