них правды нет. Я места тебе покажу, ох, не видала ты красоты такой!
Потеха не обманул.
Кама привольно несла свои воды, за шумным городом становилась краше пригожей девицы. Заросли ивы, смородины и черемухи, что уцелели в неравной схватке с солеварами, таили прохладу, порой перемежались они с цветущими лугами, что подступали к самой воде.
Голубое небо, жужжание пчел, шмелей, щебет птиц. Непостижимое единение с матушкой-землей… Аксинья давно не была так счастлива.
Дуня, что увязалась за ними в последний миг, запрыгнула в телегу с мужицкой удалью и ходила теперь за Аксиньей, выспрашивая все о травах. Игнашка семенил за Потехой, вязал пучки кипрея, еще не раскрывшего розовые бутоны, пел, вел беседы с дедом. Один шепелявил по старости, второй еще не научился толком говорить, но разговор, кажется, доставлял обоим удовольствие.
– Гляди, мальчонка, коршун – вишь?
– Ишь, – подтверждал Игнашка.
– Кохти у него будь здоров.
– А-а-а, – тянул мальчишка, и так продолжалось бесконечно.
Аксинья и Дуня ушли далеко по берегу Камы, дело было не только в зарослях травы, что зеленой змейкой убегали вдаль. Простор да воля – ни единой живой души вокруг.
Велика земля русская, отец не раз говаривал Аксинье об этом, от стольного града Москвы до Соли Камской ехать и ехать, а там еще и Сибирь… И Степан – перед взором ее вновь встали окаянные царапины – рассказывал иногда о Верхотурье, воротах в дальние земли, о Тюмени, об Астрахани, жарком городе, что стоит где-то далече.
Немного знала об этом знахарка, но женский ум ее не мог охватить, представить всю Россию. А надобно ли ей? Бабья доля – детей рожать да пироги стряпать, но она, глядючи на широкую гладь Камы, на противоположный берег, на убегающие вдаль луга и зеленеющие поля, думала о том, что ей неведомо.
Когда солнце уже покатилось к вечеру, собрались на бережке под раскидистой ивой. В корзине Аксинья припасла бутыль с молоком, вареные яйца, ноздреватый хлеб. Игнашку и Дуню после еды сморило, они скоро засопели, развалившись на мягкой траве.
Аксинью сон не брал. Она глядела в бездонное небо до рези в глазах, грызла травинку, гнала тягостные мысли.
– Учудил Штепка какую пакость? – нарушил долгое молчание Потеха.
– Ты не спишь? Да не будем о том…
– Ни с кем ты печалями швоими не делишься, так куда тяжельше.
– Кому печали мои нужны? – Аксинья повернулась и поглядела на деда. Тот сидел, перебирал зачем-то плети лабазника, нюхал каждую, откладывал в сторону те, что ему не пришлись по нраву.
– Не хошь – не говори. А я тебе историю одну рашкажу. Да? – Аксинья кивнула, и старик продолжил. Речь его потекла иначе, и шипения не слыхала, и пред знахаркой словно сами собой разворачивались события.
– Жил да был в богатом доме мальчонка. Хороший, сильный, честный. Ничего худого нельзя было в нем сыскать, может, нахальства немного. Да только судьба посмеялась над ним: мачеха, своевольная, гордая, невзлюбила его сразу. А с чего любовью пылать? Привел своего сына ее грешник-муж да заставил растить. Однажды мальчонка сотворил неслыханное: позвал с собой на речку братца младшего, Ваньку – не старше этого постреленка, – махнул старик на Игнашку.
Старик пошамкал, отогнал овода, что пытался впиться в сочную щеку мальчишки, задумался о чем-то.
– Дальше что? – не выдержала Аксинья.
– А что? О чем я? А-а-а, Штепка… Мачеха хватилась, крик подняла, да не зря. Утоп тогда законный сын, наследник богатства. С мальчонкой тогда что только не делали: в подвале с крысами запирали, на воде одной держали, били так, чтобы следов не оставлять. Я упросил дьяка написать об издевательствах. Чудом батюшка его, Максим-то Яковлевич, не опоздал, – сбился старик с былинного тона. – Выручил Степку. Долго откармливали, отпаивали. После того мальчонка еще упрямей и нахальней стал.
– А мачеха?
– Марья-то Михайловна? Она с горя чуть умом не тронулась. Потом угомонилась – других родила.
– Как мальчонка утоп?
– Дитя, известное дело. Бегал-бегал да в воду залез. Штепка, вестимо, с кем-то в кустах тискался. Он завсегда такой был, таким и остается. Знать должна, что для мужика это как – прости, Господи – в нужник шходить. Так-то.
Аксинья молчала. Откровения старика повергли ее в оторопь. Все знал Потеха и подталкивал ее к верному решению. Не горячиться, не изрыгать злые слова, не мстить.
Откуда силы взять, чтобы не смириться ради живота своего и дочери, не стерпеть, а от сердца простить, не таить обиду?
Того Потеха не сказал.
* * *
Анна Рыжая не могла наглядеться на мужа. Каким чудом – заступничеством Ефимия Великого, не иначе – он вернулся домой.
Ямщик – дорога многотрудная: зимой мерзни, летом мри от зноя да знай подстегивай лошаденок. Но помнить надобно закон: всякому свое место. Задирать нос, мнить себя пупом земли, дерзкие словеса говорить человеку, что высоко сидит, – великое смятение против Божьей и царевой воли.
Промыла Анна мужнины раны настоем подорожника, крапивы и кровохлебки (вспомнила добрым словом Аксинью-знахарку), постирала и залатала одежку, гладила мужа по рыжей головенке.
– Ефим, обещай мне, – начала она разговор следующим утром.
– Что? – Он лежал на животе, открыв взгляду исполосованную спину.
– Не будешь дерзостным и резким… Вспомнишь про жену свою, сына – поступишь по уму. – Антошка громко гукнул, подтверждая истину материных слов.
– А может, мне зад лизать да господским исподним слезы вытирать? – Фимка ударил кулаком по лавке и поморщился.
Вот олух рыжий!
– Ефим, погоди…
– Угомонись, баба. Ум твой скуден, мало что понимает. Не тебе указы мне давать.
– Ты… ты… – Анна потеряла дар речи. Муж, растянувшийся на лавке, походил на кота, что недавно ластился, мурлыкал, а теперь цапнул за больное место.
– Прав твой муж, – вступил в разговор Тошка, прихлебывавший молоко с ржаными сухарями. – Баба должна слушаться да кланяться мужу своему. Отец Евод говорил, что вся мудрость записана в «Домо…строе»[60]. И там все умно: должен муж жену наказывать да уму-разуму учить, а жена мужу – кланяться.
– Ах вот вы как! Кланяться? – Анна согнулась до земли, аж в становом хребте[61] что-то щелкнуло. – Мы-то поклонимся, а вам каково придется, без нас-то?
Оба глядели с недоумением: мол, о чем баба говорит?
– Вот тебе угощение, муженек! – Анна опрокинула миску с молоком, благо осталось на донышке, на Тошкины порты. – Ты, братец, молчал бы! Приютила на свою шею!
Она схватила спящего Антошку, подцепила по дороге ворох тряпиц, ушла из дому не оглядываясь. Ефим Клещи, ямщик государев, должен место свое знать!
Весь день провела на поле, сажала репу, редьку, чеснок, кормила
