в одной из окрестных деревушек его появление не осталось бы тайной: увидели, услышали, сунули любопытный нос. А здесь, в Глухово – глухом месте, он остерегался, за ограду не выходил, надеялся, что никто не прознал о его появлении. «Словно тать, разбойник, прячусь», – горестно думал он. Но сестрино горе вымыло из души всю жалость к себе, страх, ожидание расплаты. Он беспокоился за Нюру.
Бездействие угнетало Тошку: не жуткая история с отцом, оседлал бы сейчас коня да поехал в Соль Камскую, вызнал все что можно. А сейчас… Он томился от неизвестности.
– Если бы с батюшкой что случилось, за мной непременно послали бы. Я дочь родная, как не известить!
– Может, не успели, не подумали…
– Ага, и Таська твоя забыла про меня. – Анна даже попыталась улыбнуться.
– Моя?!
– Ой, мож, меня ударишь?
– Тьфу, пакостная ты девка!
– Не девка я, баба. Забыл? – Скоро они оба уже хохотали друг над другом. Когда они болтали так легко, озорно, как в детстве, обоим казалось, что они по-прежнему молоды, что жизнь их легка и беспечна.
– Что ж я хохочу-то? Как можно? – спохватилась Анна, но вместо того, чтобы вновь залиться слезами, захлопотала по хозяйству: горе горем, а обед сам не сготовится.
4. Обними
Аксинья третий день избегала Степана – ходила по закоулкам, благо в огромном доме хватало места для переходов, сеней, завалуш и клетей. Порой ей казалось, что она не знает всех потаенных мест хором, так они были велики.
Строганов не замечал ее глупых уловок, в опочивальню не звал, снадобий не просил, целыми днями пропадал где-то. По обрывкам разговоров его с Голубой и Третьяком Аксинья понимала, что с товарами, доставляемыми через Верхотурье в сибирские остроги, случилась какая-то беда: то ли напали инородцы, то ли груз подтопило в одной из рек, то ли приключилось то и другое разом.
Митя со своими людьми, к ее величайшему сожалению, остался погостить – добросердечный Голуба увещал их так сладко, точно приходились устюжские родичами ему. Нютка ходила хвостом за братцем, Аксинья слышала обрывки их разговоров про устюжское серебро, про красивейшие храмы, про странных агличан, владеющих огромными кораблями. Сын Василисы умел говорить, и Аксинья тайком от дочери заслушивалась его рассказами.
Пустое все. Родной дом краше. Она не выдержала, вызвала племянника на душевный разговор.
– Митя, рада с тобой свидеться, – улыбнулась она.
Они медленно шли вдоль длинных гряд с редькой, репой, чесноком, луком и целебными травами, семена коих Аксинья собирала по лугам и лесам.
– И я рад. Мать про родных своих говорит скупо, сколь я ни расспрашивал… Про деда сказывала, мол, гончар умелый, человек хороший. А про бабушку, про тебя да других братьев-сестер ничего не знаю.
– А что про нас знать-то? – Аксинья представила, как повествует почти незнакомому человеку непростую историю их семьи. – Жили, работали в поте лица, землю эту любили да в нее и обратились. Твой дед, Василий Ворон, бабка Анна, дядька Федор… А старшие братья мои, твои дядьки, другой путь выбрали. Да ты знаешь, вестимо…
– Ничего не ведаю, – таращил глаза Митя. Разговорил ее, стервец, есть у него дар вызывать людское доверие.
– Старший брат, Тимофей, сгинул без вести. За Камень он ушел с ватагой, в казаки подался. Родители сокрушались, что нет и могилки, где поплакать можно. А Леонид в Архангельске, человек торговый, ты у батюшки своего спроси, мож, найдет его.
– Батюшка мой… Не до того ему.
– А что с Митрофаном? Хворает?
– Да, прошлой зимой приступ с ним случился. Матушка делами теперь ведает.
– Приступ? А что с ним стряслось? – Аксинья выспросила у Мити все подробности, уже составляла в уме список трав, которые даст племяннику. Весть о том, что Василиса взяла в свои цепкие руки все дела, оставила ее безучастной.
– Да, потому и я в разъездах, отцов наследник. – Митя вздохнул, искреннее горе виделось в его светло-серых глазах. – А от женки молодой да от сына не больно хочется уезжать.
– Вот и я не хочу, чтобы Нютка от меня далече была, – ввернула Аксинья те слова, ради которых позвала племянника. – Ты в искушение ее не вводи. Дочка любопытная, озорная, в гости теперь в Устюг просится. А я не хочу того…
– Ты прости, тетя, не подумал. Да только не пойму я, отчего бы не побывать у нас Нютке? Завтра уезжаю и ее бы с собой взял…
– Коли подумаешь немного, сам поймешь. Женщине нужно ближе к родному очагу быть, к семье своей, а вам, мужчинам, – уж как судьба сложится.
– Аксинья… Тетя! – Митя что-то пытался ей сказать, но любые слова его были бессильны изменить мнение женщины, которая знала все об этом непростом мире. Или почти все.
Впрочем, кое-что важное от нее ускользало. Аксинья вытаскивала надоедливые сорняки: хрусткий мокрец, длиннохвостый пырей, вездесущую лебеду, а мысли ее были далече.
С той ночи, как обнаружила следы женской страсти на Степановой спине, назойливой кукушкой билась в ней дума: что делать?
Все пережитое да переплаканное, все годы лишений, страха и стыда твердили ей: смолчи, стерпи, засунь глубоко-глубоко боль свою. Улыбайся Строганову, точно ничего не видела; кричи под тяжелым телом его, как прежде; не показывай ни словом, ни движением бровей, ни плотью своей, что единственное желание – превратить бесполезные человечьи ногти в кинжалы, вонзить их, да так, что отметины какой-то девки показались бы царапинкой.
Когда-то глупая Аксинья не смирила гордость свою, отомстила мужу-изменнику. Вела себя так, словно не принято из века в век склонять голову перед мужчинами. Да столько бед принесла себе, что и сейчас во рту горечь…
Она разогнула спину, охнула: этим вечером ей понадобится то самое ядреное снадобье с медом и редькой. Не вернуть гибкость телу, не вернуть молодость…
– Кряхтишь-скрипишь? – раздался рядом ехидный голос, низкий, словно рокот грома. Она поняла, что напрасно пряталась три дня, напрасно вела сама с собой беседы, клялась быть разумной да осторожной.
Закипело, ох закипело в груди. Она вновь согнула непослушную спину и заставила руки продолжить монотонную работу: раз, пройтись мотыжкой, два, дернуть сорняк, три, закинуть в лохань…
– Аксинья, сегодня в моих покоях.
Слишком громко сказал, а ежели кто услышит?
Их странные, греховные, из ряда вон выходящие отношения, конечно, не были тайной. Обитатели дома знали, отчего Аксинья обладает такой властью в доме, соседские кумушки, проходя мимо, здоровались, но лукаво блестели глазами. А она все боялась…
– Да не о том, – устало сказал Степан. – Лукерья на днях такой крик устроила: мол, изживаешь ее. Хозяйкой сделалась по
