женщины. При этом он надеялся, что каким-то чудом увидит там громадную шляпу, украшенную искусственными цветами и тюлем. Но ведь она, скорее всего, не надевала бы его сюда, где больные люди очищают свои несчастные легкие волшебным горным воздухом, убивающим своим таинственным составом те таинственные маленькие существа, которым сами они ничего плохого не сделали и не понимают их заядлой враждебности – палочки Коха.
8. СИМФОНИЯ КАШЛЯ
Больше уже мы не станем рассказывать про все мелкие обязанности санаторного больного, про утренние ковыляния на возненавиденные Войничем водные процедуры, про полотенца, раздевалки, про приставляемые к груди стетоскопы, про все то, чем были до краев заполнены дни нашего героя. Больше мы уже не сообщаем об очередной прогулке в сторону церковки или дальше, к святилищу Гумбольдта, как называл верхний павильон герр Август. Войнич уже знал, сколько ящичков с пеларгонией висит перед кафе Альбинского, которое, вроде как, было названо Zum Dreimädelhaus14 в честь его дочерей, и сколько плевательниц с опилками стоит по его дороге в курхаус. Не станем цитировать лаконичное содержание почтовых открыток, посылаемых через день отцу и дяде. Равно как не станем упоминать фамилий всех лечащихся, которым он кланялся по дороге. Не станем мы отчитываться и о погоде – этим как раз занималась обсерватория, в которой тщательно отмечали температуру и влажность воздуха, равно как силу ветра (она всегда была ниже среднего значения). Не обяжемся мы и к тому, чтобы приводить темы всех тех разговоров, которые вели мужчины на прогулках, как и сокращенно излагать те, которые вечером велись за стаканчиком Schwärmerei. Достаточно лишь будет сказать, что Мечислав Войнич чувствовал себя здесь хорошо, его кашель уже не был таким интенсивным, и горячка перестала его мучить, как это было во Львове. К тому же, спал он хорошо, если только ему удавалось хорошенько заткнуть уши ватой, чтобы не слышать кашля из-за стен и подозрительного воркования на чердаке. И все же, где-то под низом всей этой регулярной и упорядоченной жизни его травило какое-то беспокойство, какое-то неудобство поселилось у него в душе – Войнич не мог его назвать, а оно никогда не покидало его. Как и в последний раз, когда он неожиданно проснулся ночью и лежал с открытыми глазами, уставившись в темноту. Мечислав проснулся, потому что, каким-то образом, ему припомнилось во сне, что у покойной фрау Опитц была родинка возле рта, сразу же у ух уголка, слегка выступающая, коричневая, величиной со спичечную головку. Это открытие потрясло его, и сейчас Войнич лежал, не двигаясь, переполненный какой-то непонятной печалью.
Из окон пансионата был виден густо покрытый лесом горный склон, словно бы Гёрберсдорф в силу неких переговоров с природой получил особое разрешение на свою локацию, но при условии, что не слишком удалится от речки. Темная стена леса поначалу показалась Войничу черным пятном, неразделенным таинственным пространством, которое, говоря по правде, его никак не интересовало. С тех пор, как оттуда стали доноситься голоса и шелесты (если он оставлял окно открытым, этот шелест делался просто невыносимым), он начал отмечать все это по-другому. Как-то ночью, в начале октября, он слышал звучавший там чудовищный голос. Перепуганный Войнич сидел в кровати, не смея пошевелиться, но потом, с бешено бьющимся сердцем он натянул шлепанцы и, дрожа от страха, выскользнул в коридор.
- Это олень. Так что прошу ничего не бояться и возвращаться в постель! – крикнул ему снизу Вилли Опитц, как бы предвосхищая его вопрос.
Войничу сделалось стыдно. Ну да, обычный олень. Олений гон.
И все же, в течение последующих ночей, когда животное давало концерт с достойной восхищения пунктуальностью, ему было трудно принять к сведению, что это голос обычного животного, и что все это принадлежит природе. Что это природное явление. У него же было впечатление, что эти театрально помпезные звуки издает некий зарезаемый пьяный галицийский дровосек, который проиграл драку со своим соперником, а теперь теряет жизнь на пытках. Но когда уже пояснил себе, что это неразумное животное, поддающееся силе собственного инстинкта, Войнича охватывало волнение и умиление – звук был величественным, голос оленя пробуждал мечты о некой громадной силе, в котором таились и могущество, и отчаяние, и безысходность по причине вмешательства в могущество, перерастающее человеческие силы; это был зов, порожденный причинами сексуального фатума; зов, заставляющий поставить все на одну карту и тянущий в опасные пространства, где можно легко потерять жизнь. В этих ревах и порыкиваниях было какое-то безумие, готовность покинуть хорошо известные пути и выйти за пределы каких-либо принципов, пересечь всяческие границы безопасности и даже отказа от собственного существования.
Ревущий олень выступал за границы ночи, за пределы собственных регионов и путей, и появлялся, словно фантом, в пространстве курорта. В его темных, сырых и узких двориках он появлялся будто монстр, охваченный сексуальными желаниями, чудовище мужского рода. И этот бедный зверь был жертвой внутренних половых сил, которые ставят все выше собственной жизни – бесконечной потребности выхода за пределы самого себя, умножения собственного вида, пускай даже и за счет своего существования. Войнич выслушивал эти чудовищные звуки с какой-то тлеющей внутри него пристыженностью, ведь они выносили на свет божий то, что должно было быть скрыто, они стаскивали занавес молчания с вещей, которые должны были быть неявными, а тут открывались, словно спрятанный за занавесом балаган, как ношенное нижнее белье, которое руки Глицерии вытаскивают из корзины и разделяют перед тем, как отнести его в прачечную. Все эти пропотевшие воротнички, грязные трусы со следами на белой материи, все то отвращение физиологии, перед которым всегда остерегал Войнича отец.
Мужчины в пансионате смеялись над воплями ищущего партнершу оленя, подкидывая полные двузначностей шуточки, которые Войнич, говоря по правде, не до конца понимал, но, тем не менее, краснел, всегда подозревая, что они касаются каких-то закоулков жизни, которые тщательно скрывают и которые полны недомолвок.
Мечислав полюбил вечерние, затягивающиеся до ночи ужины, в обязательном порядке завершавшиеся какой-нибудь дискуссией. Их темы повторялись, исчезали и возвращались. Обладает ли человек душой? Всегда ли он поступает эгоистично? Монархия или демократия? Является ли социализм неким шансом для человечества? Можно ли узнать, кем был написан текст: женщиной или мужчиной? Являются ли женщины настолько ответственными, чтобы могли иметь избирательные права?
Когда Войнич приехал, все еще разговаривали об авиакатастрофе, которую просто невозможно было себе представить, но которая все же случилась несколько дней назад здесь, в Силезии.
Для мужчин это было причиной, чтобы поссориться за столом о том, а нужен ли человечеству прогресс техники, и являются ли жертвы, которые он, прогресс, собирает, необходимой ценой, которую следует
