заплатить (герр Август), или, возможно, здесь действует необузданная дерзость вызывающая гнев и месть богов, которая несчастливо входит в союз с хаосом и когда-нибудь доведет человечество до упадка (герр Лукас).
- Люди всегда будут платить за свое любопытство и желание улучшения мира, это вписано в наше предназначение, - утверждал Фроммер, - только прогресс обязан сопровождаться развитием людского духа.
В этом месте он показал газету, из которой можно было узнать, что некий Роланд Гаррос осуществил перелет на самолете над Средиземным морем. Или же, что человеку удалось спрыгнуть с парашютом с летящего самолета и безопасно приземлиться. Подобного рода сообщения пробуждали в Войниче беспокойство, некий внутренний зуд – вот сколько всего творится на свете, а он сидит здесь замкнутый и больной. Но свое замкнутое пребывание в Пансионате для мужчин в компании этих господ и вообще в долине Гёрберсдорфа как уроки терпения, которые впоследствии могут ему пригодиться, когда он вернется к нормальной жизни. Дискуссии, которые велись при Schwärmerei между Лукасом, Августом и – реже - Фроммером (у последнего случались моменты совершенного ступора и молчаливости), могли быть для нег весьма поучительными. В конце концов, его отец и дядя никогда интеллектуально не заходили так далеко, самое большее, они оговаривали текущую политику и то, что писали о ней в газетах, в особенности, все, что касалось рассуждений, когда же наследник трона возьмет правление в свои руки, и уйдет ли старый цезарь в отставку или же умрет. И всегда их интересовало поведение России, того непредсказуемого соседа, к которому относились недоверчиво, с подозрением в каких-то скрытых мотивациях в любом ее политическом шаге.
Ему понравилось слушать Августа (о котором всегда думал, как о "герре Августе"), который, наряду с характерным поклевыванием воздуха сложенными ладонями, иногда, в моменты возбуждения, делал жест, который походил на театральное вырывание волос с головы. Тогда на лице у Лукаса появлялась ироничная сожалеющая улыбочка.
Однако, Войнич заметил, что часто, даже самые жаркие дискуссии заканчивались, скорее всего, неожиданно, без каких-либо заключений. Мужчины неожиданно замолкали, словно их измучило само произнесение слов; самое большее, кто-нибудь еще пытался сказать что-нибудь типа "Ага, вот оно как дела выглядят…" или "Так оно так…", что, вроде как, должно было завершать дискуссию вместо резюме, после чего взгляды их западали вовнутрь, словно бы им вспомнились некие важные дела, беспокойства, до сих пор сталкиваемые в глубокую тень. Лукас, чаще всего, тогда вставал, закладывал руки за спину и начинал всматриваться в окно. Август барабанил пальцами по столу, словно бы аккомпанировал на невидимом пианино исходящим из его уст тихому "парам, пампам, парам, пампам". Фроммер неподвижно застывал, как некто, которого схватили на горячем. Опитц исчезал в кухне. Поначалу Войнич пробовал вернуться к беседе, задав какой-нибудь вопрос, только его игнорировали. Это была странная ситуация, и Мечислав всегда чувствовал себя не в своей тарелке, как будто бы наступал перерыв в нормальном ходе жизни. Это было похоже на щелчок выключателем электрического света, которым он так восхищался – щелк, и становилось темно.
Потом он долго крутился в кровати и не мог заснуть. Воркование на чердаке напоминало ему о чем-то, о чем сам он не желал помнить. Он поднимался и глядел из-за занавески на прогулочную дорогу санатория, освещенную современными газовыми фонарями с зеленоватым светом, как правило, пустую по ночам. Он умывался. Пробовал читать.
Бывало, что спать ему мешал доносящийся из-за стен кашель. Этот отзвук, поначалу несносный и раздражающий, со временем сделался неотъемлемой частью дома, его звуковой архитектурой. Довольно скоро Войнич научился различать, чье же это горло производило отдельные скрежещущие звуки.
Потому что, например, кашель Августа никак не соответствовал его мелкой фигуре, он был глубоким и могучим. Исходил он, вроде как, из тубы тела, из самого глубинного места, звучал баритонно, пещерно, можно было бы подумать, что он оставляет после себя эхо. Войнич частенько задумывался, как следовало инженеру, откуда в небольших, что ни говори, легких этого человека столь сильный резонанс, словно бы небольшое, но форменное тело герра Августа было чем-то вроде гитары, на которой болезнь наигрывает свои аккорды.
Фроммер, напротив, кашлял сухо, лающе. Эти звуки рассыпались по зданию каскадами, словно бы кто-то бросил на пол сорванные с шеи бусы – поначалу они заполняли коридор, потом расходились по лестничной клетке вниз, в салон, и наверх, к чердачным помещениям. Они пробивались в комнату Мечислава короткими очередями столь убедительно, что он невольно ожидал следующего тура. Это был так называемый сухой кашель, дополнительно подсушиваемый папиросами, лишенный соков какой-либо влажности, точно как и все тело Вальтера Фроммера. Войничу иногда казалось, что Фроммер при движении шелестит, что под аккуратным черным вышедшим из моды сюртуком, называемым "шлюсрок", у него пакля вместо мышц.
Совершенно не так кашлял бедный Тило. Из-за стены его комнаты доносился булькающий отзвук, звук гниющей материи, извечной ферментации, словно бы ретортах тела парня варились мокрые миазмы, словно бы это отзывалась некая древняя материя, обладающая консистенцией грязи, из которой миллионы лет назад появилась жизнь. Тило откашливал огромные количества мокроты, и Войнич, хочешь – не хочешь, болел за него через стенку, потому что легко это не было. Иногда Тило несколько раз пытался избавиться от залегающих в его больных легких выделений, и ему это удавалось, когда, казалось, никаких надежд уже не было. Тогда до ушей Войнича доносился звук словно бы разрыва, лопания, потом бульканья, и потом полный облегчения кряхтение. В жестяном ведре, которое выносил Раймунд из-за дверей комнаты Тило, чтобы, в соответствии с санаторными рекомендациями, смешать его содержимое с опилками и сжечь, Войнич неоднократно видел вату со следами крови – это сопоставление белого и красного всегда его шокировало, для глаз было словно удар.
Лонгина Лукаса было слышно даже из его пристройки, потому что к своему кашлю он всегда прибавлял такой звук, словно он был обязан заниматься тяжелым физическим трудом, словно бы он страдал от страшных усилий. Этот звук был довольно высоким, настоящий дискант; в нем было нечто от неясных претензий, так что человек, этот кашель слышащий, невольно чувствовал себя виноватым.
Покашливали Опитц, и даже Раймунд – хотя не так часто и не столь резко – что, возможно, было связано с тем, что начали топиться печи, и над долиной часто вздымался мокрый, разреженный дым, который пропитывал одежду и заставлял с нетерпением ожидать хотя бы самого слабого ветерка.
По причине этой симфонии кашля Войнич мучился и ворочался в постели, которая всегда казалась ему несколько сырой от холода, все чаще проникающего сквозь щели деревянного дома.
Он быстро выяснил, что единственным, кто может принять его
