дама, словом ли, делом ли, угождать не должна, ибо он рыцарь самый неверный на свете, и ежели он даму свою, столь прекрасную, веселую и так его любившую бросил по слову другой дамы, то как бросил ту, так бросит и другую.
Ричарт же, услышав эти речи, сразу стал печальней и грустнее всех на свете. И пошел он к той первой даме, желая на милость ее отдаться, но и она не пожелала принять его обратно, так что он от великой своей печали отправился в лес, сделал себе хижину и в ней замкнулся, говоря, что не выйдет из нее вовек, пока не вернет благословения в очах дамы; оттого и говорит он в одной из песен своих: “…От “Лучшей-Всех” два года я сокрыт…”
Ричарт де Бербезиль. Средневековая книжная миниатюра
И вот тогда благородные рыцари и дамы той округи, видя великую Ричартову печаль и видя, как он убит, пришли к месту уединения его и стали умолять, чтобы согласился он вернуться к жизни. Ричарт же отвечал, что не выйдет вовек, ежели только дама его не простит, а дама заявила, что ни на что не согласится, пока сто рыцарей и сто дам, верных в любви, пред нею не предстанут и на коленях, ладони сложив, не начнут ее умолять смилостивиться и простить его; ежели, однако, они это сделают, то непременно простит. Когда слух об этом дошел до Ричарта, то сложил он по этому случаю такую канцону, в коей говорится:
Как без сил упавший слон[51]
Встанет лишь в ответ на зов
Горестный других слонов,
Что сойдутся, голося, —
– Так и я б не поднялся,
Столь злой и тяжкий претерпев урон
Когда б, сойдясь ко мне со всех сторон
Влюбленные и пышный двор Пюи
Не прекратили бедствия мои,
О Милости взывая громко там,
Где не внимают просьбам и мольбам[52].
Когда же дамы и рыцари узнали, что он сможет вернуть себе благоволение дамы, если сто верных друг другу влюбленных пар придут умолять ее о прощении, и что она непременно простит его, то собрались эти дамы и рыцари и пришли к ней, и молили ее о прощении Ричарта. И дама простила его».
Уникальный шанс увидеть своеобразную галерею трубадуров королевы предоставляет сирвента Пейре Оверньского (иногда его необоснованно отождествляют с Пейре Видалем – трубадуром-современником, человеком экстравагантным и с большими причудами – то ухаживая за некоей дамой, по прозванию Лоба (Волчица), отправился он в ночи на свидание, облачившись в волчью шкуру, за что был искусан собаками и побит пастухами; то женился на безродной гречанке, полагая ее племянницей византийского императора, и на полном серьезе планировал собрать войско и пойти отвоевывать константинопольский трон[53]; рыцарь де Сен-Жилль отрезал ему язык за злословие о своей родственнице). Наш автор хоть тоже был сочинителем довольно ядовитым, в итоге кончил тем, что умер монахом: кстати, весьма обычный конец жизненного пути многих трубадуров, включая даже неистового Бертрана де Борна (хотя рекорд поставил трубадур Ги Фолькейс, умерший папой римским Климентом IV). Но вернемся к сирвенте. Мало того что это относительно нечасто встречающийся у трубадуров образец сатиры. Исследователи полагают, что Пейре дал точную зарисовку своих коллег, собравшихся на придворный праздник Элеоноры Аквитанской (с меньшей вероятностью – при дворах Альфонса II Кастильского или графов Тулузских, однако это большой роли не играет – и время, и компания совершенно подходящие, чтобы встретить всех сладкопевцев при дворе Аквитанской Львицы). Итак, кроме самого автора, это расстрига Пейре Роджьер, Гираут Борнель, наш давний знакомый Бернарт де Вентадорн – подглядевший за амурными шалостями «герцогини Нормандской», некий жонглер Лимузинец из Бривы, Гильом де Рибас – известный только по имени, Гриомар Гаузмар, Пейре Мондзовец, Бернарт де Сайссак, знаменитый Раймбаут Оранский (Рамбаут д’Ауренга – известен год его ранней смерти, 1173, на который и можно опираться, датируя это собрание пиитов), Эблес де Санья, кастилец Гонсальво Руис и, предположительно, итальянец Пейре де ла Ка’Варана, упомянутый как «Ломбардец-старик»:
Трубадуров прославить я рад,
Что поют и не в склад и не в лад,
Каждый пеньем своим опьянен,
Будто сто свинопасов галдят:
Самый лучший ответит навряд,
Взят высокий иль низкий им тон.
О любви своей песню Роджьер
На ужасный заводит манер —
Первым будет он мной обвинен;
В церковь лучше б ходил, маловер,
И тянул бы псалмы, например,
И таращил глаза на амвон.
И похож Гираут, его друг,
На иссушенный солнцем бурдюк.
Вместо пенья – бурчанье и стон,
Дребезжание, скрежет и стук;
Кто за самый пленительный звук
Грош заплатит – потерпит урон.
Третий – де Вентадорн, старый шут,
Втрое тоньше он, чем Гираут,
И отец его вооружен
Саблей крепкой, как ивовый прут,
Мать же чистит овечий закут
И за хворостом ходит на склон.
Лимузинец из Бривы, жонглер,
Попрошайка, зато хоть не вор,
К итальянцам ходил на поклон;
Пой, паломник, тяни до тех пор
И так жалобно, будто ты хвор,
Пока слух мой не станет смягчен.
Пятый – достопочтенный Гильем,
Так ли, сяк ли судить – плох совсем,
Он поет, а меня клонит в сон,
Лучше, если бы родился он нем,
У дворняги – и то больше тем,
А глаза взял у статуи он.
И шестой – Гриомар Гаузмар,
Рыцарь умер в нем, жив лишь фигляр;
Благодетель не больно умен:
Эти платья отдав ему в дар,
Все равно что их бросил в пожар,
Ведь фигляров таких миллион.
Обокраден Мондзовец Пейре,
Приживал при тулузском дворе, —
В этом есть куртуазный резон;
Но помог бы стихам и игре,
Срежь ловкач не кошель на шнуре,
А другой – что меж ног прикреплен.
Украшает восьмерку бродяг
Вымогатель Бернарт де Сайссак,
Вновь в дверях он, а выгнан был вон;
В ту минуту, как де Кардальяк
Старый плащ ему отдал за-так,
Де Сайссак мной на свалку снесен.
А девятый – хвастун Раймбаут
С важным видом уже
