и лекарства для сна, как обещал. – Егор полез в карман.
– Для сна это да. Дело хорошее. Совсем вымотался. Руки трястись стали. Смотри, – инвалид вытянул вперед руку. Его толстые шишковатые пальцы с темной полоской под ногтями мелко дрожали. – Другая так же. Совсем ни в одном глазу. Только вроде задремлю, бац, словно кто по мозгам вдарил. Глаза открываю и все, до самого утра кандебобером. Может днем час киморну и все. Мука, Егорка, – Богдан тяжело засипел. Отдышался и продолжил.
– Сам знаешь, когда не выспишься, голова чумная, словно мешок от пылесоса, мозга не соображает, гудит. Во, смотри. – Богдан подался к Егору, выкатывая глаза. Белки были розового цвета. Что-то в этой картине Егору показалось знакомым. Где-то он уже подобное видел. Выкаченные розовые белки, черные расширенные зрачки с рваной радужкой, оттянутое, с ярко – красной жилкой веко.
– Во как, – Богдан проморгался, словно вставляя глаз на место, – Давай, где там мои таблеты.
Егор выудил из внутреннего кармана куртки деньги, завернутые в ведомость.
– Вот, твоя пенсия. Шесть тысяч, пятьсот…
– Кондебобер с пенсией, никуда не денется, лекарствочки гони. Я прямо сейчас и хлопну.
Егор посмотрел на Богдана, положил деньги на стол и снова запустил руку в карман – «Сонные» называются. Но это ерунда, я так, на всякий случай взял, вот тебе своих прихватил «атаракс» называются. Пожалуй, покруче будут.
– Добре, – Богдан с поспешностью загреб трясущейся рукой пластиковый пузырек с таблетками и отрезанную строчку кластера.
– Сколько? – спросил он, выдавливая на широкую ладонь «атаракс».
– Одной хватит. Скажи, если поможет, я еще принесу.
– Поможет, – уверенно сказал Богдан, не запивая, проглотил лекарство. – И этих горошков еще. Тожа одну. – Закинул голову и выпил.
– Сонные я уже пивал. Эту туфту с валерьянкой они всем впаривают. И стоит сто тридцать рублев. А? Где у людей совесть? Вроде почти врачи, етить вашу, фармоцевты. Ты давай, это не расслабляйся, – вроде, как уже приободренный в предвкушение лечебного эффекта громче засипел Богдан. – Чайник ставь, варенье лопать будем.
Он прерывисто быстро засипел, вздрагивая всем телом. Егор догадался, что он смеется.
– А у меня Сивков умер, – между шумными хлюпаньями чаем печально проговорил Егор.
– Кто это? – Богдан поставил чашку на стол.
– Так, пенсионер один. Всякую ерунду клянчил. Из дома не выходил. Паршин сказал, он боится. Один раз вышел в магазин, потом дорогу назад не мог вспомнить. Представляешь, мы ему не верили, все «хитрожопым» звали. А он, наверное, больной, на самом деле был, раз сам не мог за этой ерундой сходить. Одинокий он был, только крысу держал в клетке.
– Мы все, Егорка, под старость становимся одинокими кондебоберами.
Богдан отложил ложку, шумно отпил чая. Он вдруг стал серьезным, из глаз пропала ирония, голос покинула напускная грубость.
– Так бывает: вокруг тебя квохчет родня, кореша не забывают, и ты понимаешь, что уже не на палубе, а висишь за бортом, еще цепляешься. А они подходят, подбадривают. И вся фигня в том, что ни ты, ни они не могут тебя вернуть на пароход. Кто-то болтается дольше, кто-то меньше. – Богдан крякнул и отпил чаю, затем продолжил. – И не знаешь, что лучше отпустить руки или терпеть до последнего. Но это, Егорка, не жизнь. Это, я тебе скажу, цепляние за нее. Ты не переживай, может оно и к лучшему. Его, твоего пенсионера, одиночество знать заело.
– Да нет, Богдан, он как-то не тяготился жизнью, его порезали. Убил кто-то. Все лицо искромсал. Я так думаю, он или от болевого шока, или от потери крови помер. Вся подушка красная и… глаз вытек. И так мелко порезали, словно лапами подрали. Когтями.
– Как это когтями? – Богдан внимательно посмотрел на Егора.
– Мне так показалось. Мелко…это ж специально надо сидеть и нарезать на живом человеке полоски.
– Людей ты не знаешь, Егорыч. С нами пацанчик на такси работал, полжизни отсидел. Рассказывал, одного кондебобера за то, что пахана вертухаям сдал, заманили ночью в столовку, заткнули рот и закатали в колючую проволоку с головы до пяток. А потом керзачами катали по залу пока не сдох. Весь пол красным был. Вот так. А ты говоришь, мелко порезали. Человеческая жестокость не знает берегов, старичок.
На кухне повисла тяжелая пауза. В воцарившейся тишине было слышно тиканье старых механических часов, тех, что висели в большой комнате над телевизором.
– Богдан, – Егор поставил чашку на стол, – а ты уже…, того, висишь?
– Я, Егорыч, уже давно вишу.
– А кто к тебе подходит, чтобы…, как ты там говоришь, подбодрить.
– Почти никто. Нина, да ты, вот.
– Зря ты так с ней. Вы двое друг у друга и остались. Я точно не знаю, но мне кажется… Ты зря ее отталкиваешь. Она любит тебя, это сразу видно.
– Егор, – голос Богдана посуровел. – Не начинай.
– Ты, конечно, можешь меня не слушать. Кто я такой. Ты ведь мудрый, такую жизнь прожил, и уже свисаешь кандебобером с палубы. У меня не было родителей. Я в детдоме воспитывался, одним стадом бегали, но ты не представляешь, как я о них мечтал. – На глазах у Егора навернулись слезы, он не заметил, как повысил голос и жилы на его шее напряглись.
– Я в город выходил, чтобы посмотреть, как отец ведет сына за руку, и они разговаривают. Просто разговаривают.
Егор встал, вытер глаза и быстрым шагом вышел из кухни. Шаги становились тише, скоро хлопнула входная дверь. Таксист не останавливал его, не кричал вслед. Он сидел, как сидел, уставившись в свою недопитую чашку. Продолжал сидеть, когда по улице за забором мимо его окна быстрым шагом, сунув руки в карманы, прошагал Егор на прямых ногах, словно циркуль.
Егор, наконец остановился. Некоторое время осматривался. Поднял голову и на белых тюлевых занавесках второго этажа увидел капроновые разноцветные бабочки. «Поэтесса… Какого черта я тут делаю? Червяк же забрал ее». В голове сразу воссоздалась та неловкая сцена, когда он явился свидетелем плотской страсти двух пожилых людей.
Опасаясь ненароком встретить пожилую даму, Егор еще раз, быстро осмотрелся и пошел прочь. «Сегодня еще надо успеть сходить за вещами, получить на Хазина социалку. Не забыть про гайку. Во. Черт, заявку у Сивкова не забрал. Интересно, менты уже сообщили нашим о его смерти? Может самому позвонить? Нет, сразу свяжут мой визит с убийством. Хотя, Изотова в курсе, что я у старикана был. Блин, вот невезуха. Надо делать вид, что ничего не знаю, прийти в контору под самое закрытие, может, Червяк уже свалит. А до завтра еще дожить надо. Дернул же меня черт закатить ему в лоб». Снова перед внутренним взором возникло порезанное лицо Сивкова, залитая кровью подушка. «Странное дело, он лежал так, словно под наркозом был, когда его кромсали. Ни следов борьбы, ни бардака. Все тихо мирно, словно
