Веселье было в самом разгаре, когда ребята дошли наконец к дому Филиппино Липпи. Ворота его боттеги были распахнуты, и столы выбегали из двора прямо на прилегающую площадь. Найти в такой суете знакомых было бы большой проблемой, если бы Липпи сам не наткнулся на наших героев.
– О, синьорина… Умма, если не ошибаюсь? Рад, что Вам удалось заглянуть к нам на огонёк. А где Ваш отец?
– Маэстро, извините, но мой отец уже предварительно дал согласие на другой ужин. Поэтому он и послал меня с моими друзьями, чтобы извиниться перед Вами.
– Что Вы, что Вы. Не стоит. Я понимаю. Сегодня вся Флоренция гуляет! Кстати, Вы ведь хотели познакомиться с местными художниками. Идёмте, идёмте, – позвал он их к самому длинному столу в центре двора.
За ним расположились художники. Поддерживать общий разговор за таким столом явно не было никакой возможности, и гости разбились на небольшие кучки вокруг самых именитых из них.
– Вот они, все здесь, – с плохо скрываемой гордостью сказал Филиппино, – там сидит маэстро Пьеро де Козимо, здесь ребята из боттеги Перуджино, сам он, к сожалению, далеко отсюда, а так бы обязательно пришёл, вон большая группа собралась вокруг Леонардо да Винчи, вы слышали, конечно же, о нём, а вот это мой учитель – Сандро Боттичелли, – Даша сразу обратила внимание на эту сгорбленную фигуру.
Пожилой мужчина налёг всем телом на костыль, но, казалось, не замечал этого, он был погружён в какие-то свои невесёлые мысли. Общее веселье будто обтекало его стороной, и он сидел одиноким седым утесом на берегу этой реки радости.
– Что с ним? – тихо спросила Даша.
– Разве вы не знаете? Конечно же нет, вы ведь приезжие. Здесь эту историю знает каждый… Это все из-за Савонаролы, будь он проклят. Перед тем, как к власти пришёл этот проповедник, мой учитель был самым известным и самым прославленным художником всей Тосканы, не говоря уж о Флоренции. А какие светлые, одухотворенные картины он писал! Вы бы видели…
– Мне кажется, я видела одну. Рождение Венеры, по-моему, называется, – пробормотала Дашка.
– Вот! Вы понимаете, о чём говорю! А потом пришёл этот, из ордена доминиканцев, и всё пошло насмарку. Ведь Савонароле мало было клеймить богачей и Папу Римского в роскоши и беспутстве, нет, он ещё и всё искусство взялся ставить на пути истины. И избрал себе в качестве козла отпущения моего учителя. Как он его ругал, его и его картины… А молодёжь верила. Та самая молодёжь, что сейчас стыдливо сторонится Боттичелли, тогда выбрасывала его картины на помойки, сжигала их в костре в приступе религиозного фанатизма. Я думаю, это они сами и пустили слух, будто Сандро сжигал свои картины. Бред! Боттичелли в это время лежал взаперти в своём доме, охваченный лихорадкой. Я знаю точно, навещал его как раз в то время. Так Савонароле этого было мало, он ещё и проклял моего учителя, но самое страшное – это проклятье сбылось – у моего учителя отнялись ноги… Он и сейчас, по прошествии стольких лет, всё ещё хромает. А главное – вся эта история сломала его. Он замкнулся в себе и пишет совсем другие картины… сейчас он занят эскизами к книге Данте. Если бы Вы видели эти эскизы… Это страшно, это совсем другой Боттичелли… Но самое обидное – за что? За что Джироламо так взъелся на Сандро? Ладно бы на моего отца, там было за что… Хотя, слава богу, что мой отец не дожил да Савонаролы, а то его бы точно прокляли.
– Ваш отец? – полюбопытствовала Умка.
– Да, синьорина, должен признаться, мой отец был известный гуляка и пройдоха. Художник, правда, знатный. Медичи недаром любил его. Рассказывали, что однажды отца даже заперли, чтобы он не гулял, а писал давно обещанные картины. Так Филиппо разорвал все простыни и спустился с балкона вниз, чтобы встретиться со своей возлюбленной. А когда его поймали, сказал, что не может писать без любви. Медичи сам распорядился дать ему возможность видеться с любимой, чтобы настоящие картины получались. Да, вот такой он был мой отец, – с гордостью сказал Филиппино. – Вообще, он неплохой был человек. Вот и меня официально признал, не то что беднягу да Винчи, и мастерству научил, и боттегу отдал, земля ему пусть будет пухом.
– Извините, Вы хотите сказать, что Леонардо да Винчи незаконнорождённый? – переспросил Кеша.
– Да, это все знают. Хотя по внешнему виду не скажешь, а? Хорош, неправда ли?
Выглядел художник действительно хорошо. Тронутые сединой рыжеватые волосы мягкими волнами спускались на плечи. Узкий, длинный нос лишь подчеркивал правильные черты лица. Глубоко посаженные глаза светились мудростью и добротой из-под густых, лохматых бровей. Пышная, хорошо ухоженная короткая бородка, уже наполовину седая, завершала картину. Да Винчи сидел во главе стола, окружённый толпой молодых людей, внимающих каждому его слову.
– Маэстро, правда ли, что для празднества герцога Вы создали планеты, которые двигались сами и пели хвалебные песни?
– Правда. В дни моего пребывания при дворе мне приходилось заниматься и подобными безделушками. Герцог Моро и его жена любили празднества и прочие увеселения. А планеты двигались не сами по себе, всё было сделано с помощью блоков и шарниров, управляемых людьми за сценой.
– Есть очевидцы, утверждающие, что Вы можете превращать белое вино в красное простым мановением руки.
– И это правда.
– Как же Вам это удалось? Недаром говорят, что Вам подвластны секреты чёрной магии.
– Глупости! Не смейте повторять при мне сплетни про меня! Если бы, молодой человек, больше времени уделяли науке и мастерству, то и у вас могло получится нечто подобное. Это самая обыкновенная механика, только и всего. И никаких чудес!
– Прошу прощения, маэстро. Просто о Вас рассказывают такие странные вещи, что просто в голову не укладывается.
– Вы знаете, чем отличается человек от лютни? Когда лютню трогают пальцами, она вторит музыканту и создаёт мелодию, но сама она не в силах произвести ни звука. Человек же, услышавший какие-то слухи, может, подобно лютне, передать их дальше, усилив до неимоверности, а может, если у него есть голова на плечах, подумать и постараться понять, что правда, а что просто недомыслие, или, ещё того хуже, злословие.
– Яне хотел Вас обидеть, извините меня, – пробормотал было спрашивавший, но его оттёрли от стола, и он быстро ретировался. А Леонардо даже не заметил этого. Подумав немного, Да Винчи продолжал: – Понимаете, друзья мои, всё, что я достиг, это благодаря наблюдениям за природой. Ведь в каждом живом существе великое таинство, и если проследить за ним, многие чудеса для себя можно открыть. Жаль… Жаль, что нам так мало отпущено жизни… Вот мне уже почти пятьдесят, а что я успел сделать?
– Не верю своим ушам! – вступил в разговор Филиппино. – И это говорит создатель Коня и Тайной Вечери! Уж не напрашиваешься ли ты на комплименты?
– Липпи! Как я рад тебя видеть. Я уже выпил кувшин вина, а тебя всё нет. Где ты был, старина?
– Дела, всё дела. Всех гостей надо было усадить, распоряжения отдать. Кстати, тебе ничего не нужно? Ты ведь не ешь мясного?
– Не беспокойся, дружище, я сыт, всё хорошо. А Микеланджело придёт?
– Должен был. Я уже видел его подмастерье, Пьеро Арджиенто, где-то здесь, совсем недавно.
– Я слышал, что Буонарроти получил наконец свой долгожданный заказ. Я рад за него.
– Жаль, что ты сам не согласился сделать скульптуру, – сказал Липпи.
– Уволь, нет, нет, только не это. Они меня, правда, долго уговаривали. Но скульптура – это не по мне. Посудите сами – сколь разительно отличается жизнь скульптора и художника. Скульптор трудится изо всех сил, прикладывает всю свою мощь в правильные удары, вокруг него всегда туман каменной пыли, он сам весь буквально облеплен мраморной крошкой и вечно наедине с собой, ведь ни один здравомыслящий человек не выдержит этого бесконечного стука целый день напролёт. То ли дело художник. Он одет в красивые удобные одежды, в комнате его полно света и благоухания, он окружён яркими красками, и великолепные женщины позируют ему. Он может проводить своё время, рисуя картину, в благостной беседе с друзьями и под звуки приятных мелодий. Жизнь художника спокойна и чиста, в отличие от бедного, наполовину оглохшего от собственного орудия производства скульптора, – закончил свою мысль Леонардо, и все вокруг дружно захлопали в знак одобрения.
Равиль, однако, услышал за спиной какой-то сдавленный стон и скрип зубов. Он оглянулся – за соседним столом незамеченный толпой сидел Микеланджело. Скульптор весь побагровел от гнева, и крутые желваки ходили под его впалыми щеками. Несмотря на то, что он был чисто одет после купания, его ремесло выдавала мраморная крошка, навсегда въевшаяся в волосы и бороду, делая их из чёрных блёкло-серыми. Сознание того, что в чём-то художник прав, приводило скульптора в бешенство, и он едва сдерживал себя, чтобы не вспылить. А за столом Леонардо разговор продолжался так же непринуждённо и весело.
