кустиками. Редкие электрические лампочки на столбах светили тускло — были блокированы густой материей ночи. Сквозь ту же материю проталкивались и двое людей, две маленькие частицы материального мира и человеческого сообщества. Они продолжали говорить о том же, о чем говорили в казарме: что такое человеческая единица в огромном мире? Не есть ли человек своеобразный мыслящий кролик, над которым жизнь проделывает свои жестокие опыты? Всем была болезненно памятна война, когда отдельная человеческая жизнь даже не просматривалась в общем движении вооруженных, озлобленных, изощренных в убийстве, воюющих не на жизнь, а на смерть миллионных армий.
Тихомолов доказывал, что весь материальный мир есть хорошо организованная система взаимодействующих частиц и что человеческое общество организуется и живет примерно по такому же принципу. У каждого человека — свое место в общем круговращении. И у каждого народа свое место, свой долг, своя мера ответственности…
Они прошли тогда чуть ли не весь военный поселок, а потом вдруг оба остановились, прислушались. Где-то далеко, в глубине ночи, прогудел русский паровоз. Прогудел басовито и мощно, не в пример немецким и польским визгливым паровозикам, — и это оказалось такой музыкой, которую хотелось бы слушать и слушать. Для того и остановились Тихомолов и Густов, чтобы подождать повторения этой далекой и родной музыки.
Но вокруг было тихо, привычно грустно, а теперь еще стало и беспокойно. В груди что-то дрожало и томилось.
Не сама ли война дотлевала там, в тишине?
Или это беспокоило людей, входя в них, незнакомое Будущее?..
Густов сказал Тихомолову насчет лекции о Потсдаме, Тихомолов спросил Густова, знает ли он сержанта Лабутенкова.
— А что с ним такое? — спросил в свою очередь Густов, подумав о каком-нибудь ЧП.
— Жениться собрался! — возмущенно пояснил Тихомолов.
— Теперь многие будут заниматься этим вопросом, — проговорил Густов. — Я думаю, даже до тебя дойдет дело.
— На немках будем? — спросил Тихомолов.
— А он что — на немке?
— В том-то и дело.
— Вспоминаю, вспоминаю, — нахмурился Густов. — Это на нашем молочном фольварке они встретились… Но, по-моему, они еще весной, так сказать, поженились.
— Так ему теперь по закону надо! Русский человек, он не может просто так, по-европейски, из него в подходящий момент обязательно Достоевский выглянет.
— Достоевским не увлекался, — быстро отмежевался Густов, — а вот с Лабутенковым…
— Я думаю, надо тебе с ним поговорить.
— Любовь-то по линии замполита идет.
— Твой замполит в этом вопросе — инакомыслящий.
— Ну ладно, скажи, чтоб позвали.
Тихомолов вышел, а Густов решил хотя бы пролистать принесенные начальником штаба документы — вдруг есть что-нибудь срочное. Он просматривал пока только лишь обозначенное вверху приказов и директив «содержание» — и ничего срочного или неожиданного не встречал. Здесь тоже все п р о д о л ж а л о с ь. Опять о дисциплине, о дорожных происшествиях, о политико-воспитательной работе в войсках, находящихся за границей… Несколько поразило его своей необычностью постановление Военного совета фронта — «Об организации улова рыбы на побережье Балтийского моря». В нем даже называлась контрольная цифра на второе полугодие 1945 года — 21 тысяча тонн. Как в постановлении какого-нибудь прибрежного областного Совета депутатов трудящихся. Только эта балтийская рыба предназначалась «для нужд германского населения»…
Густов читал и улыбался, когда в комнату снова вошел Тихомолов, теперь уже вместе с Лабутенковым.
— Вот, скоро поедем на побережье рыбу ловить, — сказал Густов, показывая им бумагу.
Но тут же вспомнил, зачем здесь оказался Лабутенков, и внимательно, как после долгой разлуки, пригляделся к нему.
— Как же ты все это мыслишь, друг-товарищ? — сразу и прямо спросил он, не тратя времени на подготовительную дипломатию.
— Я прошу вас помочь мне, товарищ капитан, — сказал Лабутенков.
— Как?
— За границей командир для солдата — это вся советская власть, — сказал Лабутенков. — Так что если вы запишете в мою красноармейскую книжку — женат на гражданке такой-то, то мы и будем считаться мужем и женой.
— А ты разве не слышал, что советским гражданам запрещено жениться на иностранках?
— Слышал… Так можно написать — Елизавета. Не Эльза, а Елизавета. Она согласна.
— Потом что?
— Потом мы поедем в Советский Союз и будем там жить.
— Как у тебя все просто!.. А ты забыл, сколько наших женщин остались без мужей? Сколько девушек ждут женихов!
— Эльза тоже потеряла мужа на войне.
— Тоже, да не оно же. Тебе, например, не приходило в голову, что твою семью мог уничтожить как раз муж твоей Эльзы?
— Так и я мог его убить.
«Вот-вот, то самое, о чем я тебе говорил!» — незаметно для Лабутенкова напомнил взглядом Тихомолов. Это он хотел сказать, что из Лабутенкова «выглядывает Достоевский».
— Все это я понимаю, — проговорил Густов. — Но и ты пойми, Лабутенков: никто тебя с твоей фрау через границу не пропустит!
У Лабутенкова и это было продумано.
— Тогда, может быть, я здесь, у нее пока поживу?
— Что-что? — не поверил своим ушам Густов.
— После демобилизации, конечно, — пояснил Лабутенков. — До тех-то пор я, конечно, служить буду как полагается.
— И за то спасибо!
Лабутенков пропустил это мимо ушей. Его задача была важнее мелких обид.
— Я ведь так рассуждаю, товарищ капитан, — продолжал он, — пока мне служить да служить, многое может тут, в Германии, измениться. Может, у них, как и у нас, советская власть установится, а тогда ведь никто нам запретить не может. У нас-то давно женятся кто на ком захотел. И на татарках, и на узбечках, и на еврейках.
— Так вот давай и подождем, когда так будет! — предложил Густов. — Или она торопит?
— Никак нет, товарищ капитан! — моментально отклонил догадку Лабутенков. — Она мне ни слова не сказала, для нее все только «гут» да «зер гут». Это я должен быть человеком по отношению к ней. И к старику отцу. Он тоже делает вид, что доволен,
