Опять, некоторое время потолкавшись среди дежурной вахты, он отправился на бак, где якорная команда как раз критически обсуждала подробности недавнего славного боя и высказывала мнение, что к рассвету даже парусов преследователя уже не будет видно.
— Ну, еще бы! — воскликнул Израиль, подходя к ним. — Где уж этой старой лохани угнаться за нами. Ну и задали же мы ей перцу, ребята! Дайте-ка кто-нибудь табачку пожевать. Сколько у нас раненых, не слыхали? Убитых вроде бы нету. Ловко мы их провели, а? Ха-ха! Ну, дайте табачку-то!
Под влиянием умягчающего жара патриотизма кто-то из старых матросов по-братски протянул пачку табака нашему скитальцу, а тот, отрезав себе кусок, вернул ее и повторил свой вопрос об убитых и раненых.
— Да вот, — ответил матрос, угостивший его табаком, — Джек Джубой говорил мне, что к врачу отнесли всего семерых, а убитых нет ни одного.
— Дело, братцы, дело, — отозвался Израиль, подходя к лафету, на котором расположились человека три. — Ну-ка, подвиньтесь, ребята, неужто у вас не найдется местечка для своего?
— Тут полно, приятель. Попробуй у соседней пушки.
— Эй, ребята, дайте места, — потребовал Израиль у второй пушки, словно обращаясь к старым знакомым.
— А кто ты такой и чего ты тут разорался? — сурово спросил его седой баковый старшина. — Нечего зря шуметь. Ты из баковых?
— Как бушприт, — невозмутимо ответил Израиль.
— Ну-ка, поглядим! — С этими словами ветеран вытащил из-под пушки боевой фонарь и подступил к Израилю прежде, чем тот успел увернуться.
— Получай! — заявил старшина, окончив осмотр, и сокрушительным пинком позорно согнал его с бака, как развязного самозванца из отдаленных частей корабля.
Все с тем же хладнокровным нахальством Израиль повторил свою попытку еще в нескольких местах. И всюду встречал тот же прием. Ревниво оберегая свое кастовое достоинство, ни одно сословие не пожелало его принять. Оставалась последняя надежда, и он спустился к трюмным.
В темных недрах корабля они сидели, сбившись вокруг фонаря, словно угольщики, собравшиеся в полночь у костра в сосновом бору.
— Ну, ребята, что скажете хорошенького? — спросил Израиль самым сердечным тоном, но старательно оставаясь в тени.
— А вот что, — ответил какой-то старый ворчун. — Убирайся туда, где твое место, — на палубу. Внизу тебе делать нечего. Отсиживался, значит, тут во время боя!
— Что-то ты сегодня не в духе, приятель! — весело отозвался Израиль. — Небось переел за ужином.
— Убирайся из трюма! — взревел его собеседник. — Лезь на палубу, а не то я боцмана кликну!
И вновь Израилю пришлось уйти.
Скрепя сердце он предпринял еще одну попытку узаконить себя как члена команды и отправился к шкафутным: к самой низшей касте военного корабля, к жалким подонкам и осадкам человечества — к морским париям, которыми становятся все лентяи, все растяпы, все несчастные и обреченные, все меланхолики, все калеки, все скрюченные ревматизмом бедняки, отпетые буяны, нераскаянные блудные сыновья и свинопасы, какие только есть в команде корабля, а также обладатели наиболее жалкого гардероба.
Они безрадостно притулились на батарейной палубе — кучка жалких, унылых оборванцев, изгоев цивилизованного общества, похожая на стаю отчаявшихся стервятников.
— Веселей смотрите, ребята! — добродушно воскликнул Израиль. — Домой ведь плывем! Дайте-ка присесть с вами, приятели.
— Сидеть иди в гальюн, — буркнул угрюмый матрос в углу.
— Брось ворчать, ведь домой плывем! Ура, братцы!
— В работный дом, так оно вернее будет, — злобно отозвался старик в заплатанной рубахе.
— Ну, чего вы приуныли, ребята? Давайте разгоним тоску. Эй, кто-нибудь, запевай, а я поддержу.
— Пой, коли тебе приспичило, только дай я уши заткну, — проворчал мрачный владелец сапог, из которых торчали грязные пальцы, и все остальные хором поддержали его, меланхолически выругавшись.
Однако Израиль все-таки затянул:
— «Борей суровый, оборви свой рев…»
— А ты оборви свой визг, слышишь? — огрызнулся парень в куртке из просмоленной парусины. — У тебя что, кость в горле застряла, что ты скрипишь хуже драной волынки? Брось завывать — когда человек богу душу отдает, он и то меньше хрипит.
— Ребята, так-то вы обходитесь со своим товарищем, — огорченно сказал Израиль, — и только потому, что ему захотелось вас повеселить? Эх вы! Ну, чего загрустили? Вот сейчас кто-нибудь историю нам расскажет, а ты, друг, почеши-ка мне между лопаток, — докончил он, по-приятельски приваливаясь спиной к соседу.
— А ну, не пихайся! — окрысился его друг, сопровождая эти слова сильным толчком.
— Да что это тут за певец и рассказчик отыскался? И еще пихается! Кто ты такой? Ты шкафутный или нет?
И к Израилю вразвалку подошел один из этих озлобленных неудачников. Но сверху была палуба, снизу была палуба, а фонарь покачивался в отдалении, и разглядеть что-либо с достаточной достоверностью в такой темноте оказалось невозможно.
— Только все равно у нас певцов не водится, это уж точно! — назидательно воскликнул он наконец, после того как долго и безуспешно пытался всмотреться в лицо Израиля. — Отчаливай!
И новый толчок изгнал беднягу Израиля и отсюда.
Получив во всех этих клубах только черные шары, он уныло вернулся на палубу. До тех пор пока его укрывал ночной мрак, он мог спокойно расхаживать где угодно, однако любая попытка проникнуть в какой-нибудь тесный круг грозила ему неминуемой бедой. В конце концов, изнемогая от усталости, он забрел на жилую палубу, где отсыпалась свободная вахта. Там было около ста пятидесяти коек. Израиль заметил неподалеку свободную койку и тотчас забрался на нее, тешась надеждой, что удача все-таки еще может ему улыбнуться. Здесь, в жаркой духоте, он скоро уснул мертвым сном. Пробудился он оттого, что разъяренный бородач из второй вахты схватил его за жилет и самым бесцеремонным образом стащил с койки, называя подлым бездельником.
Вскочив на ноги, Израиль увидел, что вокруг царит страшная суматоха и десятки людей поспешно забираются на койки, в которых перед тем мирно спали их товарищи, и сообразил, что происходит смена вахт. Поднявшись на верхнюю палубу, он опять попробовал пристроиться к какой-нибудь из новых команд, но с тем же печальным результатом, что и прежде. А когда рассвело, какой-то раздражительный матрос, которого наш искатель приключений долго и тщетно старался умиротворить, вдруг заметил в сером утреннем свете, что Израиль чем-то отличается от всех остальных, и начал свирепо требовать, чтобы он прямо сказал, кто он такой. Ответы Израиля только укрепили его подозрения. Тем временем их начали окружать другие матросы, и вскоре собралась уже целая толпа. К ней присоединялись матросы с самых отдаленных частей корабля. И вот один, а потом и другой и третий вспомнили, что и к ним приставал какой-то бродяга, утверждал, что он из их команды, и всячески старался втереться в приличное общество. Тщетно пробовал Израиль возражать. Правда становилась ясной, как божий день, разгоравшийся над их головами. Все пристально разглядывали Израиля. Наконец настал час общей поверки. Когда на палубу вышли матросы той вахты, с которой Израиль начал свои попытки, и увидели происходящее, они сообщили, что в течение ночи их тоже допекал и старался им навязаться какой-то неизвестный, и вполне возможно, что этот человек он самый и есть. В конце концов явился боцман с бамбуковой дубинкой и без долгих разговоров схватил беднягу Израиля за шиворот и доставил таинственного нарушителя спокойствия пред очи вахтенного офицера, который, выслушав обвинение, удивленно уставился на Израиля, объявил, что никогда прежде не видел этой физиономии, и попросил младших офицеров взглянуть на него. Но и они встали в тупик.
— Кто ты такой, черт бы тебя побрал? — спросил наконец вахтенный офицер в полнейшем недоумении. — Откуда ты взялся? Зачем ты сюда явился? Из какой ты команды? Как тебя зовут? Да и кто ты все-таки такой? Как ты сюда попал? И куда ты направляешься?
— Сэр, — с величайшей почтительностью ответил Израиль. — Я бы, с вашего разрешения, направился на свое место. Я гротмарсовый, и сейчас мне бы следовало готовить к постановке грот-бом-брамсель.
— Ты гротмарсовый? А как же они тут говорят, что ты назывался своим и на фоке, и на бизани, и на баке, и в трюме, и на шкафуте, и вообще повсюду на корабле? Это что-то невероятное, — добавил он, обращаясь к младшим офицерам.
— Наверное, он не в своем уме, — ответил штурман.
— Не в своем? — повторил вахтенный. — Этого мало: он также и не в чужом уме, и не в чужой памяти. Ведь никто на корабле его не знает, никто его прежде не видел, никому он даже в самых диких и нелепых кошмарах не являлся. Да кто же ты такой? — вновь спросил он, свирепея от растерянности. — Как тебя зовут? Значишься ли ты в корабельных книгах или хотя бы в анналах природы?
