Глава XIX
БОЙ С «СЕРАПИСОМ»
Битва между «Бедным Ричардом» и «Сераписом» вошла в историю как первое значительное сражение на море между англичанами и американцами. Ни до, ни после этой битвы хроника морских войн не могла бы назвать ничего равного ей по упорству, по взаимной ненависти и мужеству. Исход ее долго оставался неясным, но в конце концов был спущен английский флаг.
В этой битве есть что-то чрезвычайно знаменательное. В ней можно усмотреть одновременно и образчик, и параллель, и пророчество. Одной крови с Англией и ее заклятый враг в двух войнах,[84] затаившая в глубине души старые обиды, неустрашимая, беспринципная, отчаянная, хищная, безгранично честолюбивая, прячущая дикарскую сущность под маской цивилизации Америка — это истинный Поль Джонс среди наций или еще станет им.
Если рассматривать его в таком свете, бой между «Бедным Ричардом» и «Сераписом», и сам по себе весьма интересный, несомненно, заслуживает особого нашего внимания.
Никогда еще не бывало схватки столь свирепой. Ее запутанный ход, который не под силу распутать рассказчику, можно с полным правом уподобить чудовищному клубку снастей и якорей двух противников, обрекшему их на дикий хаос уничтожения.
Читателю, который хотел бы получить подробное и стройное описание этой битвы, следует обратиться к какой-нибудь другой книге. Автор же вынужден упомянуть о ней лишь потому, что он должен во всех перипетиях следовать за судьбой безвестного странника, чью жизнь он описывает. А это требует и общего взгляда на каждое знаменательное событие, в котором ему довелось участвовать.
Некоторые особенности места и времени придали этому бою своеобразную театральную атмосферу, озарив почти поэтическим светом зловещий мрак его трагического исхода. Бой длился с семи до десяти часов вечера, и в самый его разгар на него лились лучи полной осенней луны и тысячи зрителей на дальних холмах Йоркшира могли его созерцать.
От устья Тиса до устья Хамбера восточное побережье Англии почти всюду дикостью и меланхоличностью пейзажа напоминает Калабрию.[85] Эти берега подвергаются беспрестанному разрушению. Ежегодно остров, успешно отражающий посягательства почти всех других своих врагов, отступает под мощным натиском морской стихии, достойным Аттилы. У подножья утесов там повсюду видны груды огромных камней — это обрушились подмытые волнами скалы, так что теперь их нередко со всех сторон окружает вода и в кипящем прибое высится хаос полузатопленных пирамид и обелисков — развалины Пальмиры[86] среди расточительной океанской пустыни. И особенно дики и унылы пятьдесят миль побережья между мысом Фламборо и мысом Сперн.
Пережидая бурю, которая заставила их покинуть Лит, корабли Поля несколько дней занимались охотой на купцов и угольщиков — одних взяли в плен, других утопили, а третьих обратили в бегство. Они довольно долго крейсировали вблизи устья Хамбера, надеясь выманить в море королевский фрегат, по слухам стоявший там на якоре. Затем они встретили большую флотилию торговых судов, которую сопровождал довольно сильный конвой. Однако флотилия в панике прижалась к самому краю коварных отмелей, и Поль не решился без опытного лоцмана следовать за ней к этим опасным берегам. В ту же ночь он заметил в море два неизвестных судна, гонялся за ними до трех часов утра и только тогда, приблизившись к ним на достаточно малое расстояние, наконец догадался, что это — корабли его собственной эскадры, которые оставили его перед тем, как он направился в залив Ферт-оф-Форт. Рассвет доказал правильность его предположения. Так пять кораблей из девяти, стоявших на рейде Груа, вновь оказались вместе. В полдень из-за мыса Фламборо появился караван из сорока торговых судов под охраной двух военных кораблей — «Сераписа» и «Скарборо». Заметив, что к ним приближаются пять каперов, сорок купцов, словно сорок цыплят, в панике кинулись под крылышко берега. Их вооруженные защитники мужественно повернули в открытое море, готовясь к бою. Немедленно приняв вызов, Поль подал сигнал своим спутникам и рванулся навстречу англичанам. Но как он ни рвался, сблизились они только в семь часов вечера. Тем временем его спутники, не обращая внимания на сигналы, плыли своим путем. Пока мы их оставим и некоторое время будем заниматься только «Ричардом» и «Сераписом» — двумя грозными противниками, между которыми разыгрался этот бой.
Команда «Ричарда» представляла собой весьма пестрый сброд, и чтобы держать его в повиновении, на борт было взято сто тридцать пять солдат — тоже весьма разношерстная шайка — под командованием французских офицеров не слишком высокого ранга. Его вооружение было не менее разнородным: оно включало пушки всех сортов и калибров, но в целом соответствовало примерно вооружению тридцатидвухпушечного фрегата. На корабле всюду царил дух вредоносного смешения.
«Серапис» был пятидесятипушечным фрегатом, и половина его орудий по калибру превосходила самые большие пушки «Ричарда». На нем было триста двадцать человек команды — дисциплинированных военных моряков.
Морской бой по самой своей природе отличен от сухопутного. В океане по временам бывают свои холмы и ложбины, но в нем нет ни рек, ни лесов, ни оврагов, ни городов, ни гор. В тихую погоду он расстилается одной отутюженной равниной. Хитроумные маневры регулярных армий и засады на индейский манер здесь равно неосуществимы. Все открыто, ясно, подвижно. Даже самая стихия, по которой перемещаются враги, поддается легчайшему удару перышка. Один и тот же ветер, один и тот же прилив одинаково воздействуют на всех участников боя. Благодаря этой простоте сражение двух кораблей, осененных огромными белыми крыльями, приобретает скорее сходство с единоборством мильтоновских архангелов,[87] нежели с безобразными схватками сухопутных войск.
Когда корабли наконец сошлись, над водой уже повисла сумеречная мгла. Луна еще не поднялась, и глаз с трудом различал даже близкие предметы. Увлекаемые по легкой зыби влажным бризом, корабли подошли друг к другу на пистолетный выстрел. Капитан «Сераписа» знал, что поблизости находятся другие суда, но из-за темноты не мог окончательно определить, кто перед ним. В сумрачном тумане каждый корабль представлялся другому огромным и смутным, как дух Морвена.[88] На обоих раздавались твердые шаги решительных людей, и упругие палубы глухо гудели, словно барабаны, провожающие гроб.
«Серапис» окликнул «Ричарда». Ответом был залп. Полчаса противники непрерывно маневрировали, то и дело меняя позицию, но все время оставаясь на расстоянии выстрела. Более быстроходный «Серапис» все время грозил зайти с носа «Ричарда» и порой вдруг устремлялся прямо на него и столь же внезапно отступал, — движимый ненавистью, он вел себя подобно петуху, который танцует вокруг курицы, побуждаемый, однако, противоположной страстью. И все это время корабли ни разу больше не окликнули друг друга, хотя уже совсем сблизились, и над морем гремела только канонада.
В этот момент к ним приблизился «Скарборо», по-видимому намереваясь помочь своему товарищу. Однако теперь пороховой дым еще более сгустил ночную мглу. «Скарборо» кое-как различал оба корабля, ясно видел вспышки выстрелов, но не мог разобрать, кто тут кто. И он не решался стрелять, чтобы в стремлении помочь другу ненароком не оказаться в роли его врага. Когда ворона, которая кружит около другой вороны, дерущейся с ястребом высоко в небе, убеждается, что не может помочь товарке, она улетает обратно в лес — так поступил и «Скарборо». Этого требовала осторожность: в него уже попало несколько случайных ядер, посланных, может быть, «Ричардом», а быть может, и «Сераписом». И вот не желая напрасно подвергать себя опасности, этот растерявшийся и беспомощный друг на время удаляется восвояси.
Вскоре после этого невидимая рука зажгла на востоке огромную золотую лампу. Рука эта незримо поднялась из-за горизонта и поставила лампу на самый его краешек, как на порог, словно говоря: господа воины, позвольте мне немного осветить сию мрачную картину. Лампой была круглая полная луна — единственный фонарь, установленный у рампы этой сцены. Но и ее лучи едва проникали сквозь тяжелый туман. Предметы, прежде различаемые лишь с трудом, теперь рисовались призрачно и неверно. Окутанный таинственными парами гигантский светильник отбрасывал на воду обманчивый, почти демонический отблеск, напоминавший те фантасмагорические полосы света, которые, пронизывая ночной дождь, ложатся наискось на лондонскую мостовую из сине-зеленой витрины какого-нибудь аптекаря. И в этом сардоническом тумане лицо Лунного человека,[89] который глядел прямо на сражающихся, словно он стоял в каком-то подводном люке, лениво облокотившись о горизонт, — это странное лицо кривилось в тихой, по-обезьяньи самодовольной усмешке, будто Лунный человек тайно подстроил этот морской бой, а теперь от всей своей злобной старческой души радуется тому, как прекрасно подействовали его чары. Так и стоял, ухмыляясь, Лунный человек, только-только подняв голову над краем моря, — Мефистофель в суфлерской будке этой сцены.
