Пусть буйная грубость, которой отличалось поведение Аллена в Англии, заставляет дамских угодников, учителей танцев и офицеров лейб-гвардии пожимать раззолоченными плечами. Да, он был не слишком вежлив со своими тюремщиками, но когда из двоих лишь один держится со скромным благородством, это благородство теряет всякий смысл: представьте себе, что лорд Честерфилд[122] снял бы шляпу и с улыбкой поклонился взбесившемуся быку в надежде, что тот не замедлит ответить учтивостью на учтивость. Среди диких зверей, которые тебе угрожают, сам стань диким зверем. Весьма вероятно, что Аллен руководствовался именно этим соображением. Ведь если даже оставить в стороне яростное стремление утвердить свое достоинство, которое неминуемо должны были пробудить в подобном человеке сыпавшиеся на него оскорбления, опыт, конечно, научил его, что, разыгрывая роль веселого, отчаянного и даже хвастливого дикаря, он скорее обезоружит злобу своих тюремщиков, чем покорным спокойствием. Не следует, кроме того, забывать, что, обращаясь с благородным пленником так, словно он был сосланным в Ботани-бей[123] каторжником, враги нарушали все принятые между нациями правила и обычаи, и это гораздо важнее отдельных проявлений чьей-то мелкой личной тирании. Если же в наши дни в случае нового столкновения между этими двумя государствами трудно ожидать повторения подобных гнусностей, то объясняется это просто: у стран, как и у людей, предполагаемая бедность порождает деспотизм и презрение, но стоит этой бедности возвыситься до богатства, и даже ее прежние обидчики обходятся с ней вежливо и уважительно.
Как показало дальнейшее, Аллен избрал правильный путь. Хотя вначале тюремщики грозили ему позорной казнью и он сам не ожидал ничего другого, кроме разве что долгого и мучительного заключения, тем не менее эти угрозы и ожидания не сбылись: отвечая на презрение насмешливым презрением, какие бы муки он ни испытывал, он вынудил своих врагов смягчиться и в конце концов, избавленный от оков, уже не томясь в трюме, а свободно разгуливая по квартердеку, вернулся в Америку и в числе других пленных был по всем правилам обменен в Нью-Йорке.
Израиль наблюдал за странной сценой на плац-параде замка с жадным интересом, который отнюдь не уменьшился из-за того, что ему скрепя сердце приходилось скрывать от доблестного соотечественника и земляка-горца свое присутствие — присутствие друга. Когда наконец посторонних изгнали из замка, он, возвращаясь в город вместе с остальными, узнал из разговоров, что в казематах заключено еще около сорока американских солдат. Едва он это услышал, как, сославшись на какое-то выдуманное обстоятельство, поспешил назад и начал прогуливаться вдоль стен в надежде увидеть пленников. Вскоре он подошел к башне и, задрав голову, стал вглядываться в зарешеченную амбразуру, как вдруг, к величайшему его изумлению, кто-то дружески окликнул его по имени:
— Поттер, это ты? Во имя всего святого, как ты сюда попал?
Часовой, стоявший у башни, немедленно впился взглядом в нашего растерявшегося героя. Приставив штык к его груди, он приказал ему не двигаться с места. Минуту спустя Израиль уже оказался под арестом. Его привели в помещение, где на гнилой соломе, усыпанной обглоданными костями, словно это была псарня, лежало сорок узников, и среди них он узнал некоего Сингла, теперь сержанта Сингла — человека, замужем за которым он нашел свою невесту, вернувшись в родные горы из последнего плаванья к мысу Горн. Трудно передать, что почувствовал в этот миг Израиль. Во всяком случае, не то, что почувствовал Дамон при виде Финтия.[124] Нет, эти чувства были гораздо более сложными и противоречивыми. Ведь он не только был весьма мало знаком с Синглом (они ни разу в жизни даже не поговорили как следует), но и питал к нему неприязнь, как к счастливому и, быть может, коварному сопернику. И Сингл скорее всего отвечал ему тем же. Однако теперь, когда волны Атлантического океана разделяли словно не два континента, а два мира — этот и загробный, — две чуждые души, забыв про ненависть, устремились друг к другу.
Поэтому Израилю трудно было сохранять притворство, особенно потому, что тем самым он как бы обманывал доверие Сингла. Однако, выдавая искреннее изумление за притворное негодование, Израиль в присутствии часовых заявил Синглу, что он (Сингл) непонятным образом заблуждается, так как он (Поттер), слава богу, не какой-нибудь там подлый мятежник-янки, а верный подданный своего короля, — короче говоря, честный англичанин, родился в Кенте, а ныне по мере сил служит родной стране и сражается с ее врагами, состоя комендором каронады на борту каперского судна, которое красится сейчас в гавани Фалмута.
На мгновение пленник совсем растерялся, но потом внимательно всмотрелся в лицо Израиля, заметил, как тот ему подмигнул, сообразил, какой опасности безрассудно подверг земляка, несомненно находящегося в положении не менее тяжелом, чем его собственное, и поспешил исправить положение, угрюмо извинившись за свою ошибку с самым унылым и разочарованным видом. Тем не менее нашему скитальцу удалось выбраться из замка лишь с большим трудом и только после того, как его долго и придирчиво допрашивала комиссия офицеров, перед которой он предстал прямо из каземата.
Эта злосчастная случайность не только сразу же положила конец надеждам Израиля как-то помочь Итену Аллену и его товарищам, но и сделала дальнейшее его пребывание в Фалмуте крайне опасным. Однако и этого оказалось мало: когда на следующий день он висел на беседке, крася борт и ежеминутно ожидая появления солдат из замка, на корабль пришло известие, что стоящий на рейде фрегат намерен забрать себе треть команды с капера, несмотря на то что этот последний готовился к новому плаванью. Израилю и в голову не приходило, что частное вооруженное судно обязано подчиняться тем же правительственным требованиям, что и самый жалкий купец. Однако система насильственной вербовки не знает жалости и ни с кем не считается.
Израиль размышлял и колебался недолго. В отличие от своих товарищей на борту капера, он предпочел в одиночестве пойти навстречу опасности, вместо того чтобы покорно дожидаться ее в обществе других, и в ту же ночь ловко соскользнул в море, и, рискуя погибнуть от пуль часовых на фрегате, рядом с трапом которого ему пришлось проплыть, в конце концов благополучно добрался до берега, где упал совсем обессиленный. Однако он заставил себя встать и поспешил прочь, подгоняемый мыслью, что теперь, будет ли он пойман как англичанин или как американец, его все равно ждет одна и та же участь.
На заре, когда он отошел от Фалмута уже на много миль, ему представилась неожиданная возможность сменить одежду моряка на грязные лохмотья, которые он нашел на берегу илистого пруда неподалеку от ветхого здания, более всего походившего на работный дом. Он рассудил — и скорее всего справедливо, — что лохмотья эти оставил на берегу покончивший с собой бедняк. Но не дивитесь жадности, с какой он схватил это рубище, — то, что отвергает самоубийца, может быть счастьем для живых.
Вновь облекшись в одеяния нищего, наш беглец поспешно направился в сторону Лондона, побуждаемый тем же инстинктом, который приводит затравленную лисицу в глухую чащу. Ибо если безлюдные просторы — самый надежный приют для дикого зверя, то гонимый человек обретает безопасность лишь в толпе — этой истинной пустыне. Израилю предстояло на сорок с лишним лет исчезнуть в глуши столицы, словно он в сумерках вступил в дремучий лес. Но ни леса Германии, ни заколдованная роща Тассо[125] не таили в своей глубине ужасов, подобных тем, которые ему довелось увидеть в тайных расселинах, пропастях, пещерах и ущельях Лондона. Однако тут мы забежали вперед.
Глава XXIII
ИЗРАИЛЬ В ЕГИПТЕ[126]
Был серый пасмурный день, когда измученный, исхудалый, томимый голодом Израиль увидел милях в пятнадцати от Лондона большой кирпичный завод, где трудились десятки жалких оборванцев.
Лепить кирпичи — значит барахтаться в жидкой глине. За границей, там, где дело поставлено на широкую ногу (чтобы, например, снабжать кирпичом лондонский рынок), на такие заводы нанимают нищих и обездоленных, чьи грязные лохмотья как нельзя больше подходят для занятия, от которого чистоты приходится ждать не более, чем от трупа на дне трясины в болоте Дизмал.[127]
Совсем отчаявшийся Израиль решил стать кирпичником и без всякого страха направился к заводу, нимало не сомневаясь, что его рубище послужит ему лучшим рекомендательным письмом.
Короче говоря, он подошел к одному из грубых надсмотрщиков, или, вернее сказать, десятников, и тот, вдоволь поважничав, нанял его за плату в шесть шиллингов в неделю, что равно почти полутора долларам. Его назначили на глиномешалку. Она стояла под открытым небом. Это было неуклюжее примитивное сооружение, представлявшее собой нечто вроде воронки, соединенной с приемником, похожим формой на бочку. В бочке помещалась несуразная машина, которую можно было вращать с помощью изогнутого бревна, напоминающего колодезный журавль, только расположенный горизонтально. К концу бревна припрягалась старая хромая кляча. Хромающие от ревматизма старики кидали лопатами в бункер жидкую грязь, а хромающая от старости кляча устало брела по кругу, перемешивая ее, пока наконец она не выползала из нижней части бочки тестообразной массой, готовой для форм. Рядом с бочкой была вырыта яма так, чтобы формовщик стоял на уровне желоба, в который стекало глиняное тесто. В такой яме и пришлось работать Израилю. К нему вереницей подходили люди и опускали в яму грубые деревянные лотки, разгороженные на ячейки по размерам кирпича. Большим плоским черпаком Израиль захватывал тесто из желоба и заполнял ячейки, затем ровной доской снимал лишнюю глину и возвращал лоток наверх. Стоя по пояс в яме и наполняя бесконечные уродливые лотки, бедняга Израиль больше всего походил на могильщика или даже на осквернителя могил, который в одном углу ямы погребает гробики с мертвыми младенцами и тут же ловко выкапывает их и передает стоящим по другую ее сторону похитителям трупов.
