Тот еще раз присмотрелся к листу, но, кажется, ответ у него был готов давно:
— Идентифицировать краткую рукописную запись вряд ли получится. Буквы намеренно стилизованы под печатный шрифт. Судя по наклону, нестабильности нажима и неустойчивости штрихов — исполнитель либо был сильно пьян, либо, что скорее всего, тщательно и намеренно искажал свой навык письма.
— Да, вижу, — задумчиво пробормотал Горохов, — как курица лапой… Но вот эту пишущую машинку во что бы то ни стало надо найти.
— Нужно проверить аппарат самого Светлицкого, — предложил Федя. — Вдруг он и есть пресловутый Литератор.
Но Горохов на такое только рукой махнул — его всё больше разбирало раздражение:
— Если он причастен, думаешь, он настолько глуп, чтобы отпечатать текст со своей машинки?
— Кто его знает…
— Ну, да, ты прав, — смягчился наш начальник, — проверить надо. Хотя бы для того, чтобы его исключить.
* * *
Дом литераторов Литейска расположился в историческом здании, в котором раньше проживал некий этнограф. Личность по местным меркам известная, даже табличка соответствующая с годами его жизни на доме имеется. Музея, однако, из его жилища не сделали, то ли экспонатов не набрали, то ли что-то еще помешало, а отдали просторную квартиру на первом этаже дома дореволюционной постройки под писательскую организацию города Литейска.
Я открыл тяжелую деревянную дверь и вошел. Старинный интерьер перемежался с советскими плакатами, бюстом вождя на окне и суровой табличкой с крупными буквами: «Уходя, гаси свет».
— Здравствуйте, — в помещении меня встретила приятная возрастная женщина с «седой» шалью на плечах и массивным узлом волос на голове. — Вы хотите вступить в Союз писателей?
— Здравствуйте, — улыбнулся я. — Пока нет.
— Ну почему же? От вас потребуются две фотокарточки 3×4, заполнить анкету и три ваши рукописи на рецензию.
— Я из милиции.
Дама, кажется, не смутилась, только пожала плечами:
— Жаль…
— Почему? — уточнил я.
— Извините, не так выразилась, жаль, что вы не прозаик и не поэт. Молодежь сейчас к нам не особо идет, свежих веяний нам не хватает.
— Ну, может, когда-нибудь напишу мемуары по своей милицейской жизни и подумаю над вашим предложением, а пока я хотел бы задать несколько вопросов председателю Союза писателей.
— Председатель у нас в области, а тут филиал, так сказать, — улыбнулась женщина и добавила: — Тут я главная, заместитель, получается. Антонина Арсеньевна меня зовут.
Я представился, и мы прошли в ее кабинет — каморку, заваленную непонятными журналами, неизвестными мне книгами местного разлива и каким-то полутеатральным реквизитом. Уселись за крошечный стол друг напротив друга.
— Слушаю вас, Андрей Петрович. Что-то случилось?
Я решил не выспрашивать в лоб необходимую информацию, а начать издалека. Меня интересовали явно давние, с историей «терки» Светлицкого и его оппонента, товарища Ковригина, на встрече с читателями. Да и про самого детективщика не мешало бы побольше справок навести.
— Ничего не случилось, я больше, так сказать, по личному вопросу…
— Хотите узнать, как стать писателем? — глаза собеседницы снова загорелись. — Если вы стихи пишете, не стесняйтесь. Если вы творите, вы просто обязаны явить свое творчество миру!
— Стихи я писал, но в детстве, а сейчас у меня другой вопрос. Тут такое дело… Ваш широко известный земляк Всеволод Харитонович Светлицкий задумал написать роман, а в качестве прототипа для главного героя хочет взять меня. Понимаете?
— Так это же замечательно! — всплеснула руками женщина. — Наконец-то Всеволод Харитонович напишет про доблестного советского милиционера, который переводит детишек через дорогу, регулирует движение автомобилей, проводит встречи с учащимися школ и штрафует пьяниц в парке, — выдала заместитель председателя свои познания о деятельности советской милиции, — а не про вот эти вот убийства и кровь, что льются рекой на страницах его романов. Так в чем ваш вопрос, Андрей Григорьевич?
Я начал незаметно раскачивать лодку.
— Вы знаете, вот меня берут некоторые сомнения, сможет ли Всеволод Харитонович точно передать дух эпохи и образ советского милиционера? Я знаю, в прошлом он тоже наш, так сказать, сотрудник, из органов. Но как писатель он работал в историческом жанре. Нет, я, конечно, уважаю его как творца, но тут ведь как, одно дело — писать вымышленные истории, а другое — про реального строителя коммунизма. Тут ляпы недопустимы. Я вот хотел бы у вас разузнать, как у стороннего независимого наблюдателя, как вы считаете, можно ли доверить описание такого персонажа человеку, которого, по слухам, попросили на пенсию из органов.
Я добавил с еще более серьезной интонацией:
— Который, мне кажется, не особенно-то и разделяет политические убеждения нашей великой страны. А ведь мы с вами живем в историческое время, в год проведения 27-го съезда КПСС, он определил наш «новый шаг» в будущее. Не какие-то там детективчики. Учитывая, что я сотрудник органов, и по романам Светлицкого, возможно, будут клишировано судить о всех работниках органов. Не хотелось бы, чтобы потом мной занялось политическое управление МВД СССР, посчитав персонажа Всеволода Харитоновича неблагонадежным и недостаточно идейным. И вообще… — я понизил голос, — поговаривают, что мэтр уже не тот. Сдулся писатель…
Последнюю фразу я произнес наудачу. Так, на самом деле, можно раскритиковать любого творческого человека, обвинив его, что тот уже не тот, а вот раньше-то… А ща-ас… Небо и земля.
И я попал в точку.
— Вы тоже это заметили? — прошептала тетя, тараща на меня глаза.
Хотелось спросить, что именно я заметил, но я сдержался и только понимающе закивал:
— Угу… В этом-то и проблема. Не знаю, что и делать…
— Вы совершенно правы, Андрей Григорьевич! — заговорщически проговорила литераторша, озираясь, хотя в тесном кабинете мы уж точно были одни. — Всеволод Харитонович скатился! Да! Да! У меня других слов просто нет… В его раннем творчестве прослеживалось изыскание, духовный посыл, его герой постоянно пребывал в сомнениях, он искал нечто, что находится на краю пропасти. Это была настоящая литература, повествующая о мучительных переживаниях, с которыми сталкивается герой, но продолжает стремиться к единству с принципами бытия. А сейчас что?
— Что? — понимающе кивал я, подливая масло в литературный огонь.
— А ничего! Вульгарная банальность! Этого убили, эта повесилась, а в результате все только и делают, что ищут убийцу.
— Да, действительно, скатился…
— Вот и вы меня понимаете! Где духовность? Где поиск начал? И чему эти книги вообще могут научить?
— Вы правы, Антонина Арсеньевна… Не зря меня мучили сомнения. Скажите, а с чем связаны такие перемены в мировоззрении Светлицкого как творца? Может, вы что-то знаете, может, с ним что-то случилось?
— Насчет этого не знаю, но к нам пришла не так давно одна прелюбопытная анонимка. Там есть очень интересная версия.
— То есть? Про то, как Светлицкий скатился?
Заместитель поводила рукой в воздухе.
— Нет, но логически это следует из текста послания.
— И что же там?
— Извините, Андрей Григорьевич, анонимка порочит честь и достоинство Светлицкого, я не могу вам ее показать. И вообще, ее надо было бы уничтожить, но мы ее пока оставили, чтобы проверить.
— А если я вас попрошу как сотрудник милиции, а не как частное лицо, — улыбнулся я и, вытащив удостоверение, раскрыл корочки. — Вы же знаете, если в анонимке содержится информация, подпадающая под сведения о противоправных деяниях, мы обязаны отреагировать.
— Ну, если как сотрудник, — всплеснула руками тетя, — то я с радостью ее вам покажу.
А я про себя подумал: ай да Пушкин, вот это я навёл собеседницу на улику. Правильно говорят, болтун — находка для опера.
Женщина достала из выдвижного ящичка стола корявый ключ, вставила его в скважину сейфа и извлекла сложенный серый листочек без конверта. Протянула его мне.
