Я улыбаюсь, рассказывая эту историю, Давид тоже улыбается.
— Мне, кстати, нравилась твоя бабуля. Боевая тетка. С характером. Я таких уважаю.
— Точно, вы же виделись, когда ты меня принес. Она тебя… знаешь, побаивалась.
— Это было взаимно.
Я снова прыскаю и говорю:
— Отмечу: ничего плохого она про тебя не говорила.
— Однажды она мне принесла цветы со своей клумбы.
— Что? Серьезно?
— Да. Я не знаю, как они называются. Белые такие, как шары.
— Гортензии? Бабушка ими очень гордилась.
— Наверное. Нашла меня в цеху, пришла поблагодарить за тебя. Это было трогательно.
— Надо же! Расскажи подробнее. Вот так номер, я думала, что знаю про бабулю все, а у нее, оказывается, были тайны. Что она тебе сказала? Что я самая лучшая девочка на свете?
— Что ты — ее сердце.
Я вдруг начинаю плакать. Внезапно, резко, тихо. Извиняюсь, быстро вытираю глаза. Бабуля моя. Вспомнила.
Давид пересаживается ближе. На колени, как делал раньше, не тащит, не решается. Просто сидит рядом, ладонью касается моей спины, поглаживает. И я утыкаюсь ему в плечо. Жадно вдыхаю алтаевский запах. Прижимаюсь к груди и замираю. Ничего не пойму: почему он не говорит, что-то вроде — а у меня вообще нет было бабули, представь каково мне! Почему он не кичится своими проблемами?
Его сердце бьется быстро-быстро. Сильно, яростно. Он гладит меня по голове, я молчу, успокаиваясь. Как долго я не была ничьим сердцем? Как же важно им быть. Каждому человеку.
Наши объятия становятся крепче, я кладу руку на его грудь, кожа кажется горячей, при этом сам Давид будто задерживает дыхание. Он ведет вдоль позвоночника, как делал раньше. Он касается моего подбородка — едва уловимым жестом.
У меня в горле пересыхает.
Сердце колотится сильнее. Как оно вообще может колотиться, все эти дни его будто сжимает кулак.
— Расскажи еще про нее. Все, что запомнил, — отстраняюсь и сажусь ровно.
Давид проводит рукой по своим волосам, взлохматив их. И, чуть помедлив, говорит ровно, в своей привычной манере, может, самую малость растерянно:
— Мне понравилось, как она себя повела. Сказала, что не будет нас унижать и предлагать мне копейки с пенсии. Но подарит цветы с самой своей красивой в этом году клумбы. Это было странно, мне их некуда было ставить, разумеется. Они не смотрелись в цеху. Такие белые. На следующий день я подумал, хорошо бы построить дом, где бы такие росли гармонично. Ладно, это уже в сторону. Бабуля призналась: иногда ей бывает страшно, что она умрет, и ты останешься совсем одна, потому что от Филата толку мало. Тут я с ней был согласен.
— Да, она всегда боялась, что я останусь одна и попаду в какую-нибудь западню. Как в общем-то и вышло. Чем я только думала? Проехали. Что она еще сказала? Давай продолжим этот разговор, пожалуйста, пока дети молчат.
— Поохала. У меня лицо было разбито. Она сказала, что попросила бы за тобой присматривать издалека — это слово особенно выделила, — но видит, что вряд ли проживу долго. Святоша так веселился, чуть со стула не упал. Он тогда не понял, кто она, и кем приходится Филату.
Я продолжаю улыбаться ему. Рассматривать его. Наблюдать, как дышит. И почему-то плыть будто по морюшку.
— Представляю себе. Это в стиле бабули. А ты присматривал? Чуть-чуть? Ты ведь не мог отказать старушке!
— Издалека. Потом ты переехала в столицу, у тебя все было нормально.
Наши дети надулись молока и вальяжно побросали бутылочки прямо на пол. Откуда только взялась царская кровь в этих созданиях?
— Пару ведер клубники, — говорю я, — мы всегда отправляли моим сестрам. Я лично собирала эту ягоду, бабуля бы скорее крапивы нарвала Лизавете голыми руками, чем сделала что-то хорошее.
Давид смеется, и я продолжаю:
— Я же считала своим долгом — позаботиться о них, стать как бы семьей. В семье ведь все друг о друге заботятся, иначе какой в ней смысл, да? Мне было горько, когда они все уехали заграницу, оставив меня у тебя.
Давид берет бокал и осушает на половину. Я пью кофе.
— Ешь, — говорит мне. — Впереди дорога.
— Я помню в каком ты был шоке, когда я вывалила на тебя все свои проблемы. Но я знала, что ты не откажешь женщине, с которой спишь.
— По этой причине годам к тридцати сосредотачиваешься только на одной-единственной, — он поднимается из-за стола и собирает бутылки.
Усмехаюсь.
— Вот он секрет мужской верности: минимизировать количество проблем и забот. Мои, правда, были самые масштабные, да же?
— Ты затмила весь мир.
Наши дети помогают друг другу слезть с дивана и несутся к нам, мы разбираем по одному и угощаем клубникой. Когда я поднимаю бокал и произношу тост, мой голос звучит хрипло:
— За абсолютную верность!
— За нее! — отвечает чужой жене чужой жених и допивает шампанское.
Глава 35
Наверное, это и правда мой первый отпуск в сознательном возрасте. День за днем я учусь расслабляться и отпускать контроль. Фокусироваться на детях, как и положено мамочке в декрете. Обстановка и отношения Давида этому способствуют.
Сам Литвинов параллельно работает, а работа его состоит в том, чтобы висеть на телефоне с Венерой. Ему достаточно отойти в сторону, чтобы я уже знала: с ней разговаривает. И каждый раз, когда он исчезает из поля зрения, ревность накатывает волной, обжигая душу.
Его отношения с невестой — не мое дело и не моя проблема. Это он организовал себе прикрытие, и это его очередная ноша, точно также, как моя — Ростислав. Но я точно знаю, что раньше она ему так часто не звонила. Венера — профи, она способна прекрасно управлять отелем, не советуясь о каждой мелочи с боссом. Но она советуется. Дергает его. Чувствует потому что. Да, женщин такое чувствуют.
Мудрость должна приходить с годами, у меня же ситуация обратная. Если раньше я могла довольно легко отнестись к студентке, обнаруженной в его квартире, сейчас, когда мы не пара, мои собственнические порывы выросли до размеров гигантского кракена. Морской монстр способен корабли топить, столько дури!
Поразмыслив, я прихожу к выводу, что дело здесь не только в любви. Я всегда к нему что-то чувствовала, тянулась, доверяла. Дело в ожиданиях. На тот момент он давал ровно столько, сколько было нужно — защита, секс, ласка, деньги. Что еще можно получить от Алтая?
От Давида мне нужно всё сразу: внимание, абсолютная верность, бесконечная нежность к нашим детям. Мои ожидания взлетели до небес, и аппетиты, кажется, становятся только ненасытнее. Я сама замужем, у меня муж хороший, и все происходящее — какой-то сюр, но я не могу остановиться.
Помимо своих дел, Давид норовит влезть в мои: спрашивает про «Залив свободы», дает советы. Я пресекаю, даю понять, что теперь это мой бизнес. Но в действительности в глубине души мне это нравится. Хочется, чтобы он сгрузил с меня ответственность, чтобы я в конце концов выспалась.
Я так задолбалась тащить на себе все. Я так сильно устала быть сильной.
В двадцать с небольшим я, кажется, я уже готова написать книгу по пикапу. Там будет всего одна строчка: хочешь завоевать женщину — разгрузи ее. Точка. Зачастую этот запрещенный прием работает безотказно.
***
Давид разгружает меня интуитивно. Желание помочь словно вшито на подкорку его мозга. Дело в том, наверное, что ему самому редко помогали. И эти моменты он помнил и ценил.
Наши поездки неспешные: мы с детками. Разумеется, мы не проходим по двадцать пять шагов за день, не лазим по крышам, не веселимся в клубах до рассвета. Живем в рамках расписания годовалых детей, учитывая их потребности. Это именно то, что мне сейчас нужно, и то, как охотно Давид подстраивается — как уколы спокойствия в сердце.
Мы приезжаем в город, где остановился его отец, ближе к вечеру. Мальчишки устали с дороги и раскапризничались, поэтому я сама занимаюсь заселением. Давид удерживает их обоих на руках и пытается отвлечь, показывая картину в павлинами.
