— Не ездил. Не хотел. Бросила, разумеется, спустя четыре месяца где-то, догадалась, что у Давида роман с другой. Настоящий роман, а не интрижка, которые мы оба себе позволяли.
— С чего ты взял, что она позволяла?
— Она живет в моем отеле, я тебя умоляю, там все все знают.
— То есть ты это тоже контролировал?
— Разумеется.
— Она обиделась, да?
— Наверное, раз бросила. Но простила за кольцо и пару плюшек.
— Давиду нужен был длительный роман, чтобы ни у кого не возникло вопросов, — говорю я. — Какое ты чудовище.
— Это точно. Но ты меня отогрела. Раньше я вообще не думал, что в таком поведении и отношении к людям есть какая-то проблема. Мои чувства словно атрофировались. Исса говорил — вот так не надо, вот тут перебор — я его слушал и делал. И так годами. Сам попутно искал мораль, долго не находил под слоем злости на всех и все. Когда отец позвонил и заявил, что Давид — всё, и есть идея, как подарить мне новую жизнь, я просто взял и согласился.
— Потом ждал момента?
— Я должен был «погибнуть» примерно через неделю от того дня, когда мы с тобой встретились на побережье, помнишь? Ты тогда пела с друзьями на набережной, собирая деньги, и пошла в кабак.
— Помню, конечно, ты меня спас.
— А потом твой отец мне так доходчиво объяснил свою позицию относительно моих встреч с тобой, что я неделю разогнуться не мог. Инсценировать смерть после такого означало прямо указать на Филата. Исса полез бы в неприятности — слишком явно получалось.
Я поворачиваюсь к нему с округленными глазами. Резко оборачиваюсь проверить детей — они задремали, как раз время первого сна. Машина едет плавно, дорога идеально ровная. Снова смотрю на Давида.
— Серьезно?
— Да. Я съездил к Сергею, то есть отцу, мы все обставили так, будто Давид обдолбался попал в аварию. Даже его мать поверила, глядя на меня. Но у нее с сыном были так себе отношения, этот нарик всех от себя оттолкнул к тому возрасту. Для всех Давид лег в рехаб, и Алтай спокойно вернулся на юг.
— Получается, я разрушила твои планы?
Он берет мою руку, целует, и я не задаю больше глупых вопросов. Продолжаю диалог:
— Но потом прошло восемь лет, а ты все еще был Алтаем.
— Долго не мог решиться. Здесь бизнес завертелся, деньги пошли, Исса был полон идей, хотелось помочь ему. Купил землю, начал строить Залив. А там меня ждали чужая семьи и операция, которая могла сделать инвалидом. Шрам нельзя было оставлять.
— Слишком яркий маркер, я помню.
— Как только я решился, предложил администратору в Карелии отношения, появляешься ты. — Он бросает в меня взгляд. — Лишняя для тебя информация? Извини, пожалуйста, я ни разу ни с кем не обсуждал. Я устал быть Давидом. Он мне никогда особо не нравился.
— Ты так много говоришь, мне непривычно.
— Я не мог с тобой говорить много раньше. Иначе бы пришлось лгать. Я не хотел тебе лгать. Ты мне всегда очень нравилась.
— Вот почему ты так боялся, что я забеременею. Чтобы не было якорей.
— Когда ты забеременела, я в глубине души обрадовался. Как будто бы решение было принято само собой, и мне больше не нужно было тебя оставлять. Я ломал голову над новым планом, как нам жить втроем, и отвести от тебя возможные удары недоброжелателей Алтая, плюс меня вот-вот должны были посадить, после сделки на полтора лярда. Эти люди бы не оставили в покое. Но у нас с тобой случилась беда.
— Мне было так плохо, — выпаливаю я с горечью, следом опускаю глаза. Сердце снова разбивается, это тяжелые воспоминания. Я словно мысленно касаюсь того вакуума, в котором заперла себя после срыва.
Он говорит вполголоса:
— Я помню, малышка.
После чего становится тихо. Дети сладко сопят, машина плавно движется вперед. Пейзажи вокруг — чудесные, и мы делаем вид, что любуемся.
Давид снова замкнулся, и я догадываюсь, что последней фразой заглушила его порыв делиться. Мы ведь так и не пережили потерю. Оба тогда словно замерли. Травмированные дети выросли физически, но в душе остались незрелыми. Для других — черствыми, равнодушными, даже жестокими. Но когда боль добралась до наших сердец, когда коснулась живого, красного, мягкого, мы впали в агонию, и, как и в детстве, отвернулись от всех. Даже друг от друга.
Он тогда старался. Я помню, что старался. Какую бы дичь я ни творила, он был рядом и защищал, он постоянно был рядом, смотрел в глаза как побитая собака, но бесил своим присутствием, потому что был причиной боли. Я не смогла тогда, не справилась. Я себя жалела так же сильно, как в детстве. Никому ненужная сиротка. Но я была нужной, ему была необходимой. А он… он из детского дома, бывший боец черепах, бандит. Он… Даже самому чуткому и долюбленному парню было бы сложно тогда справиться. Давид устранился.
— В моем кольце больше карат? — спрашиваю я, быстро вытерев глаза и заставляя себя казаться меркантильной.
Иначе просто обниму его. Потому что к черту все. Я так по нему скучала!! И он, мать вашу, жив! Мой Адам жив!
— Что? — спрашивает он.
— В моем кольце больше карат, чем в кольце Венеры?
Он усмехается с налетом самодовольства. На этой почве чувствует себя увереннее. Я знаю, что его язык любви — язык денег. И хочу вырулить на эту тему, более безопасную.
— Разумеется, — говорит он.
Мы переглядываемся, и я говорю ему:
— Ты был не виноват. Ты делал, что мог, и не был виноват. Я все равно злилась, но я тебя простила.
— Это мой грех, — говорит он.
— Уже нет.
Он оглядывается на пацанов.
— Я пиздец как по тебе скучал. Меня, блин, ломало, Радка, по тебе, каждую гребаную минуту. Эта жуткая подстава смерти, потом операция, восстановление. Одиночество и понимание, что все. Твои отношения с этим Черновым, — он качает головой. — Ладно. Тут я без претензий, просто ревновал. Но эти дети — часть тебя. И чтобы у них была спокойная жизнь, а значит, и у тебя, — я бы пошел на это еще раз.
Глава 33
Новая жизнь начинается не с понедельника, а с момента, когда ты готов её принять. Обида внутри меня все еще настолько велика, что, преврати ее в дрова, хватит растопить маяк, который осветит половину нашего моря. Но следующую фразу я говорю совершенно искренне:
— Я знаю.
Просто я это и правда знаю. Но было важно, чтобы он сказал это вслух. Повисает пауза, которую снова прерывает Давид уже более нейтральным, легким тоном:
— Нам, кажется, сюда. Как тебе?
Перед нами открывается вид на расположенное в конце улицы, утопающее в цветах белоснежное здание с ажурными коваными балконами.
— Это отель? Старинный, да? Очень красиво. И… погоди, это жасмин? Серьезно, цветет в сентябре, с ума сойти!
Давид разводит руками, дескать, все для меня, и это забавно.
— Посмотрим номера, пообедаем. Если понравится, переночуем. Не мучься виной, — переключается он на прежнюю тему, очевидно, крутит в голове детали. Интонации, правда, остаются легкими: — И, если позволишь, я поговорю с Ростиславом.
— Что ты ему скажешь? Что катаешься по Монако с его женой?
— Попрошу не обижать тебя.
— Он меня не обидит. Поверь, я взрослый человек, и сама в состоянии дать оценку своим поступкам, а также морально себя растерзать, когда заслужила. В этом плане Ростислав мне не конкурент.
— Знай: что бы ты ни сделала, ты будешь лучше меня.
Смеюсь и качаю головой.
— Давид — хороший человек, я ориентируюсь теперь на него.
Северянин паркует машину у отеля, поворачивается ко мне.
— Не хочу, чтобы ты себя ругала.
Прижимаю палец к губам и призываю к тишине. Давид, к счастью, замолкает. Его попытка смягчить ситуацию выходит по-мужски грубоватой, и, я бы сказала, — напротив, усугубляющей. Он старался. Просто в этой ситуации смягчить невозможно.
Этот грех — наш.
Мы смотрим друг другу в глаза. Я могу так сидеть вечно, но он, увы, нет. Поэтому спустя мгновение тянется и прижимается губами к моему рту. Мой палец по-прежнему на месте, он между нами. Я закрываю глаза и улыбаюсь комичности ситуации. Нам будто по шестнадцать: он добивается меня в машине, а я делаю вид, что против поцелуев, хотя на самом деле пальцы уже леденеют от волнения. И никуда я не деваюсь. Была бы против — давно границы расставила.
