– О чем задумался? – спросил Чеширский Кот, хитро глядя на него.
– Об том, старинушка! – сказал Бахтияр. – А велика ты подать сюда яства изысканные, да меды сладкие, а и затяни-ка сам песнь гусельную...
И умолк. Он вдруг взглянул в лицо патрону, и ему стало нехорошо.
– Продолжай, – жестко сказал Чеширский Кот.
– Пожрать распорядись, – в тон ему сказал Бахтияр.
– Проходи, присаживайся.
Пока официант расставлял на небольшом журнальном столике тарелки с закусками и одну большую – с горой ароматно дымящегося куриного плова, Бахтияр, не глядя на Кота, мучительно размышлял, зачем понадобился патрону почти год спустя после удачного исполнения последнего заказа. Тогда некое лицо из окружения Чеширского Кота дало понять Бахтияру, что работа с патроном закончена. И в интересах его, Бахтияровой, безопасности, линять из Москвы... а лучше из страны... а лучше с континента. Был ли сделан этот намек с ведома Чеширского Кота? Бахтияр не был в этом уверен, но совету внял и улетел в Сидней, к двоюродному брату. Работал на «холодильнике»: развозил по закусочным и ресторанчикам мороженую свинину и цыплят. Хватило его на семь месяцев. Вернулся в Россию, три месяца жил в Балашихе у знакомой, после чего махнул рукой – и приехал в Москву.
Казалось, все поросло быльем. А вот и нет – ишь ты, поди ж ты...
– Много думать – плохо, – сказал Чеширский Кот, проницательно глядя на него. – Мысль душу убивает, порывы ее.
– Только дураки бездумно живут, – сказал Бахтияр, принимаясь за плов. Отсутствием аппетита он никогда не страдал.
– Давай-давай, уминай, – сказал Кот. – Да получше пережевывай.
– Это почему? – насторожился Бахтияр, захватывая салата.
– Нерадостные вести. Как бы плов твой назад не попросился.
– Не бывает. Не из таковских мы, дяденька...
– Правда? Тогда станем фотки смотреть.
И на стол перед Бахтияром легла первая фотография.
Чеширский Кот почти угадал: Бахтияр закашлялся и чуть не оплевал пловом окружающее пространство.
– Нет, – сказал Бахтияр. – Нет, патрон. Нереально. Только не я. Ёп-перный театр, да я вам что: Трое из ларца, достану все, что хошь?
Наверное, впервые в жизни Тимур расхотел есть. Совсем. Отодвинул от себя тарелку, аккуратно вытер рот салфеткой и посмотрел на Чеширского Кота.
– Не расслабляйся, – сказал тот. – Сейчас будет вторая часть марлезонского балета.
И появилась вторая фотография.
На этот раз Тимур Бахтияров ничего не сказал. Он лишь мельком глянул на фотографию, перевел взгляд на патрона и подумал, что с этого мгновения его шебутная жизнь не стоит и цента. Нигде, ни в одной стране мира. Можно сколько угодно утешать себя тем, как красиво сошли ему девять предыдущих заказов... Но вот откуда ни возьмись всплыл Чеширский Кот, позвонил по номеру, которого не должен был знать (и какая разница, кто продал?!)... и все. У кошки девять жизней. Десятый заказ станет последним.
Тридцать один год. Не возраст для мужчины. Он пока даже не успел вразумительно жениться.
– И десерт, – сказал Чеширский Кот, кладя рядом с фотографиями свою визитку с написанной на ней суммой.
Слишком дешево за собственную жизнь, подумал Бахтияр.
– Я могу отказаться? – спросил он.
С лицом Чеширского Кота случилась метаморфоза, которой Бахтияр и ожидал: брови его поползли вверх, а уголки губ потянулись к ушам, растягиваясь в сатанинской улыбке, за которую он, собственно, и получил свое погоняло. Эта гримаса сама по себе и была ответом.
«А что, если попытаться? – лениво подумал Бахтияр. – Сделать работу, взять деньги и попробовать уйти?» В конце концов, нестандартными решениями в осуществлениях заказов он и стал популярен – в определенных кругах.
– Москва? – спросил он.
– Нет, – ответил Чеширский Кот. Улыбки его как не бывало. – Даже не Россия. Но тем интереснее, верно, Илюша?
* * *
Костя нервничал. Он видел мою улыбку, но не мог понять причину веселья. Не верил, что светило скажет о книге что-то хорошее.
Светило звали Оскаром Гумбольтовичем, носило удивительную фамилию Ритентита и было старинным другом нашей семьи. Мне доводилось краем уха слышать, как его величали студенты Литинститута. «Таратута», «Обереутов» и «Тама-тута» были самыми нежными из прозвищ.
Оскар Гумбольтович много интересного сказал мне, пока мы ехали.
– Довезите ваше мнение до автора, – сказал я и потрогал щеки. Они пылали, будто именно я и был автором. – Оскар Гумбольтович... Вы это все по-настоящему... искренне?
Он взглянул на меня из-под седых кустистых бровей поверх огромного клюва с такой невероятной обидой, словно я только что перечислил все его институтские прозвища, в том числе самые неприличные.
– Вы, Алексей Александрович, думайте, что говорите. – Кажется, по имени-отчеству он называл меня с трех лет. – Я дружу с вашими родителями с незапамятных времен, извините, что напоминаю... И лицемерить, притворяться не умел никогда. Наверное, поэтому в начальство не выбился в нашем достославном учебном заведении.
– Может, и хорошо, что не выбились, – осторожно заметил я.
– Тем не менее! Повторяю: прочитанный мной материал не идеален. Много шероховатостей, немотивированных замедлений и ускорений... Автор – непрофессионал, лично я увидел это на второй странице. И именно для непрофессионала материал хорош. Автор вполне мог быть среди моих студентов – и не в числе последних. Материал живой, подвижный. Персонажи не манекены. В описываемом мире можно жить. Книга дышит.
Моя душа дрожала от радости. «Ну надо же, – думал я, – ну надо же...»
Они вдвоем, захватив папку с текстом, заперлись в кухне на четыре часа. Последние тридцать минут я не находил себе места, расхаживая по комнате: вот-вот должна была вернуться с работы Оксана. Фолиант, разлегшись на столе, у компьютера, глядел на меня с подозрительным прищуром: нас с ним нельзя было назвать друзьями, хотя я не раз пытался наладить отношения.
Наконец дверь в кухню открылась. Костя вышел первым, с пылающими ушами, прижимая к себе папку с листами текста. Важно вышагивающий следом Ритентита, профессор, преподаватель Литературного института, знавший Василия Аксенова и читавший лекции на курсе, на котором училась Галина Машкова, продолжал говорить:
– ...Постарайтесь задвинуть в самый дальний угол свои комплексы и предательские мысли, которые мешают вам работать. Ах, я пишу одинаковыми словами! Ерунда. У вас нормальный язык, вы работаете над ним в процессе создания книги, это видно. Яркие диалоги – одна из бесспорно сильных ваших сторон. То, чего зачастую не хватает современной прозе, а уж кинодраматургии – сплошь и рядом. И то, что вы много читаете, я заметил. Писать вам необходимо, у вас есть талант, говорю это как педагог с сорокалетним стажем. Где вы были все это время, Костя?
– Не знаю... – промямлил Костик непослушными губами, потерянно глядя на меня. – Работал...
– Не ту работу вы работали, юноша! – поставил диагноз Оскар Гумбольтович, блеснув очками. – Можно простить, конечно... Главное, больше не потеряйтесь. Вот ваше. Сочинять, Костя. Писать прозу. Все равно, какую... Только не чернуху, разумеется. Набивайте руку. В хорошем смысле, не превращаясь в ремесленника. Этого добра и без вас хватает. Ваш талант следует беречь и развивать.
Я слушал его, и душа моя пела. Ритентита мельком глянул на меня и двинулся в прихожую.
– Алексей Александрович, проводите меня.
«Надо же, – ревниво подумал я, – а его он называет ‘‘Костя’’...»
Я быстро оделся и подал старому профессору пальто.
– До свиданья, Костя, – сказал Оскар Гумбольтович, заглядывая в комнату. – Учите мои замечания и думайте над предложением. Жду окончания книги. Мы с Алексеем Александровичем первые читатели рукописи, не забудьте!
Он открыл дверь и вышел из квартиры.
– Не запирайся! – крикнул я. – Поймаю профессору машину и вернусь!
В лифте Ритентита молчал. Я тоже. Досталось Костику сегодня, думал я. В хорошем смысле, но все же... Ему надо теперь со всем этим как-то жить.
– Берегите его, – сказал профессор на улице, вздергивая воротник пальто и ежась от пронизывающего ноябрьского ветра. – Он пока не писатель, даже не автор. Он некое невразумительное нечто с мощным потенциалом, волей и желанием чего-то достичь в непростом писательском мире. Нужно просто дать ему такую возможность, поддержать. Не сомневаюсь, что как хозяйственник он – профи, но это... не его, не совсем его. Литература, создание миров и образов – его.
– А что вы ему предложили, Оскар Гумбольтович? – спросил я.
– Поучиться у нас, на заочном. Я мог бы договориться, чтобы с него не брали денег... В общем, устроил бы как-нибудь... Только вряд ли он согласится. Во всяком случае, пока не закончит свой роман. И я его понимаю.
– Вы действительно считаете, что ему необходимо учиться?
