– Ну! – подтвердил Григорий.
– Вот тебе и ну. Дед Пигну! Чужая так, значит, бы и померла? Я с твоей-то не знаю, управлюсь ли! Вот, – и он кивнул на дремлющего Савву, – на помощника надеюсь. Может, он подсобит…
– Он что, акушер? – спросил то ли с уважением, то ли с надеждой Григорий.
– Ага, и акушер и инженер. – Дед немного покрутил головой. – Ну, вроде подлетаем, – сообщил он, даже не взглянув в иллюминатор. Да и что там было видеть внизу, кроме черноты. – Дай-ка я с твоей женой побеседую. Вот уж кому совсем плохо, так ей и дитяти!
Старик отключился на несколько мгновений, а потом, уставившись прозрачными своими глазами в трясущийся борт вертолета, тихо, ласково попросил:
– Живи, живи, милая! Живи, Настенька. Сейчас помогу тебе, помогу!
– Ну, дает! – только и мог с восторженным изумлением прошептать местный авторитет Григорий.
Вертолет приземлился на огородах, у самого дома, где рядом с умирающей роженицей крутилась растерянная девчушка-акушерка, она же терапевт, хирург, стоматолог, а по совместительству – учительница естествознания и английского в бревенчатой поселковой школе. Когда-то в поселке жили несколько врачей и все они с утра находились при деле в больнице. Теперь на бывшем больничном доме висела доска с нерусской надписью: «Hotel Medvezij Ugol».
Авторитет по имени Григорий после нескольких разборок взял года три назад под свой контроль все, что было в поселке, а именно: хлебопекарню, общественную баню, парикмахерскую, пилораму, а также и больничное здание. Больницу он надумал преобразовать в отель всемирного значения, решив, что сюда с разных континентов будут прилетать воротилы бизнеса для медвежьей охоты. Этот сюжет, многократно осмеянный русскими кинематографистами, приходил в голову повсеместно, где стоял еще не спиленный лес и в нем был хотя бы один медведь. Причем каждый, кому он забредал в шальную полупьяную голову, считал себя в этом деле первопроходцем.
Ни один воротила так до поселка и не долетел, поэтому половина дома бывшей больницы с двумя номерами «люкс» – с ванной, в которую полагалось наливать воду ведром, а после использования вычерпывать, и отхожим местом системы *люфт-клозет" – всегда пустовала. В другой половине квартировал единственный оставшийся врач-пенсионер. Но и тот неделю назад утонул, выпав в нетрезвом состоянии из лодки.
Таким Савва деда еще не видел. Сосредоточенный, он словно летел по воздуху за бежавшим вразвалку к своему дому Григорием, и Савва ощущал, как в эти мгновения воздух сгущается вокруг деда и собирается в этом сгустке энергия потаенных сил.
Они влетели вслед за Григорием в дом, на ходу сбрасывая с себя верхнюю одежонку. В дальней комнате на широченной постели по диагонали лежала осунувшаяся молодая женщина, и глаза ее были полузакрыты.
Рядом безвольно сидела на стуле молоденькая фельдшерица, одетая по всей форме – в белом халате и даже в белой шапочке с красным крестом. Она сразу вскочила навстречу вошедшим. И показала на огромные уродливые щипцы.
– Кесарево я не умею, может, щипцами? – спросила она жалобно и заплакала. – Теперь уж все равно ничего не поможет, Григорий Палыч. Я сразу говорила, что надо щипцами действовать.
– Я те покажу щипцы! Убью! Сказано, отбрось их в сторону! – прикрикнул Григорий. – Я Деда привез!
– Ты, Гриша, тут не воюй, – тихо, но властно оборвал его Антоний. – Вышли бы все за дверь. А ты, Савва, останься. Ты не поможешь, никто уж не спасет.
Он протянул Савве свою сухую огромную ладонь, от которой исходило легкое покалывание.
– Смотрим вместе, Савва. Что видишь, скажи.
Савва вгляделся в туманное видение, которое постепенно становилось четче, и увидел совсем маленькое синее, почти задохнувшееся беспомощное тельце, которое лежало поперек отверстия, в которое ему надо было выйти головой вперед. Материнская кровь с трудом проникала в это тельце по скрученной пуповине. А материнские мышцы время от времени больно сжимали его, пытаясь протолкнуть в отверстие. Дитя и пошло бы давно, если бы еще в околоплодном пузыре заняло верное положение. А теперь таким простым и естественным путем ему было не выйти в окружающий мир никак. Тельцу было очень больно, оно не понимало, что происходит, и от этого ему становилось страшно.
– Вот так, Савва, понимаешь, что нам с тобой надо сделать? – услышал он словно через ватную перегородку голос деда. – Всего и делов-то – дитятю правильно повернуть. Да только как? Руку мою, Савва, не отпускай, давай с тобой вместе действовать, – продолжал дед, – одни мышцы будем у Настасьюшки расслаблять, другими двигать и медленно-медленно дитятю переворачивать. За пуповинкой следи, чтоб дитятя было живое. Мне все твои силы нужны, Савва, одних моих не хватит.
И Савва, словно в полусне, отдавал деду все, что в нем было накоплено. Одновременно вместе с дедом разворачивал ребенка, успевая следить за пуповиной, а к тому же еще и удивляться чуду, в котором участвовал вместе с Антонием.
– Настасьюшка, держись! Держись, Настасьюшка! Живи! – повторял негромко время от времени дед. – Помогай нам, помогай, молодец!
Глаза роженицы были по-прежнему полузакрыты, но Савва чувствовал биение ее сердца, боль, испуг и волю к жизни, которая с этим испугом борется.
Когда большая часть работы была проделана, дед вдруг произнес слабеющим голосом:
– Постой, Савва, передохнем чуток. Силы уходят…
И они стояли не разнимая рук, а потом уже окончательно развернули дитя, и Савва увидел, как оно уткнулось своей головкой в расширяющееся отверстие,
– Все, Савва, – заплетающимся языком выговорил дед, – подставь мне стул, упаду сейчас. Да и сам сядь на пол, а руку не отнимай.
Так они и просидели недолго в молчании. И Савва продолжал наблюдение за младенцем, который очень медленно, по миллиметрам продвигался теперь по верному пути к людям.
– Не спеши, Настасьюшка. Вам с дитятей тоже нужен отдых, не гони его, расслабься, так и полежи, – проговорил слегка окрепшим голосом дед. – Теперь дело на лад пойдет. Считай, спасли и тебя и мальца.
Что-то такое понял за дверью и Григорий, а может, просто терпение у него иссякло. Он просунул голову в дверь и с недоумением воззрился на сидящего на стуле деда с безвольно повисшими руками и на Савву, который почти лежал на полу, по-прежнему сжимая слегка покалывающую правую ладонь деда.
– Получилось?! – громким шепотом вопросил Григорий.
– Теперь уж не спеши, Гришенька, скажи там бабам, пусть готовятся встречать сыночка. – Дед наконец отпустил ладонь Саввы. – Теперь уж все само собой идет, по природе.
Григорий захлопнул дверь, и Савва услышал его счастливый вопль:
– Порядок! Я вам что говорил? А вы мне: «Сказки, мол, нет такого деда!» А вот он, все сделал! Да я сразу понял, как за ним прилетел, что он сделает!
Прошло еще немного времени, и ослабевших Антония с Саввой заботливо отвели в какую-то комнату, раздели, уложили в постели. Савва уже не очень следил за тем, что происходит. Однако, проваливаясь в беспамятство, услышал за стенкой громкий плач новорожденного.
– Чем мне вас отблагодарить-то! – переживал Григорий на другой день. – Водки не жрете, денег не берете, от баб отказываетесь! Ну, доживите хоть чуток в отеле нашем.
– Ты, Гришенька, распорядись, чтоб вертолетчики нас прямо к дому доставили, откуда взяли, – отвечал все еще не окрепший дед. Мне завтра надо к своей смерти готовиться.
– Ты чего, Дед, – Григорий даже рассмеялся смущенно, – ты ж мою жену с сыном с того света вернул, а теперь сам туда собрался? Куда торопиться-то?
– Надо, Гриша. – Старик Антоний спокойно, но твердо посмотрел на местного авторитета. – Так что, если помощник Савва когда покинет место моего упокоения, ты уж посмотри, чтобы крест на месте стоял. Ежели покосится, распорядись, чтоб поправили.
– Ну ты даешь, Дед! – И Григорий в ответ лишь удрученно развел руками. – Скажешь тоже! Раз лететь надо, я не держу. Съездите пока к магазину на лошади, возьмите, какой продукт требуется, а я вертолетчикам дам команду.
Только когда они приземлились и сошли с вертолета, Савва понял, как ослаб дед. И все же Антоний ходил, обнимая рябины, березу, шуршал листьями, глядел на голубое небо, на низкое солнце, пронизывающее яркие осенние деревья, и приговаривал с наслаждением:
– Ой, красотища-то какая, Савва! Только тогда жизнь и ценишь, когда ее тютелька остается, а?
Ноги его уже еле держали, и Савва помог ему войти в дом.
Вечером дед простился с Саввой, попросил прощения у всех, кого в этой жизни нечаянно обидел, покаялся в явных и скрытых прегрешениях и лег во гроб, заранее приготовленный еще вчера. Там он поворочался, чтобы устроиться поудобнее, взял в руки иконку, прочел вслух молитву и заснул.
Савва не спал почти всю эту тревожную ночь. Дед был жив, но разговаривать не желал. Савва это чувствовал. Лицо его было спокойно-сосредоточенным. К полудню, замучившись от страшного ожидания, Савва задремал, но внезапно ощутил печальную пустоту. Он вскочил, и его даже зашатало, словно земля под ним вздрогнула, словно из него утекала влитая в тело жизненная сила.
