– Я…
– Что я? Где твои мозги, чем ты думаешь? – Ремизов не на шутку разъярился. – В плен собрался? Кому ты там нужен? Тебе яйца отрежут и бросят подыхать среди гор.
– Я… Нет…
– Что ты? Что нет? Мать на кого бросишь? О твоей сестре кто позаботится? А кто о тебе самом позаботится, на кого ты рассчитываешь, кто он, твой спаситель?
– Вы, товарищ лейтенант, – просто и искренне, и совершенно неожиданно для самого себя ответил солдат. Так неожиданно, что командирские эмоции как-то сразу потускнели, а Ремизов сам принялся заинтересованно рассматривать этого мешковатого вида бойца из другого взвода.
– Дурак ты, братец. Автомат – вот твой спаситель. А на мне только общая организация твоей жизни в ближайшие полтора месяца.
Успокоившись, он закончил проверку оружия во всей роте. Колодин оказался не единственным разгильдяем.
– Сержантский состав, ко мне!
Младшие командиры вышли из строя, выстроились перед ним.
– Я недоволен. Но я не все сказал при осмотре оружия. Помимо того, что сказано от службы, добавлю от себя лично. В двух автоматах не ржавчина, а коррозия. Вы понимаете, что это значит? Бестолковым объясняю. Это значит, что если солдат погибнет из-за отказа оружия, я его родителям сообщу домашний адрес сержанта, который не проверил чистоту его оружия, не потребовал, не добился. И еще, – Ремизов остановился, внимательно посмотрел на своих помощников. – Каждого раненого и убитого тащить на своем горбу будете. Будете надрываться и будете тащить, захлебнетесь своим потом, жилы порвете, но будете тащить. Выбора у нас не будет, нам его никто не даст. Ясно? Варгалионок, третьему взводу смотр продолжить. Остальные занимаются по моим замечаниям, забирайте свои взводы, свободны.
* * *
После десяти дней, проведенных в Кабульской, то есть армейской прокуратуре, Рыбакин понял, что на карьере можно уверенно ставить крест. Но это меньшая из неприятностей. А максимум последствий и представить трудно. Суд, конечно, будет, приклеили какую-то халатность, повлекшую человеческие жертвы, неисполнение служебных обязанностей. В общем, итог понятен. «Да пошли они все в задницу! Но еще не хватало этих ублюдков, точнее, то, что от них осталось, по домам развозить, рассказывать их родственникам про истинный героизм и самоотверженность. А потом их именами школы назовут, улицы, это же театр абсурда… Следователь тоже… А вы покажите в протоколе, что проводились плановые разведывательные действия, ну на засаду напоролись. Там же ваш сержант руководил, командир отделения… Иначе получается, что вы в боевых условиях не только не справились с управлением, но устранились от него. Это я не справился?! Это я самоустранился?! Э-эх, жизнь! Знал бы прикуп… Хорошо, хоть в клетку не посадили».
Начальник политуправления армии выслушал Рыбакина внимательно. Генерал ожидал жалоб, а когда лейтенант стал твердо отстаивать свою позицию, вместо того чтобы просить заступничества, отнесся к нему с уважением.
– Но я ничего не могу для вас сделать.
– Я и не прошу снисхождения. Хочу, чтобы вы поняли, с каким контингентом мне пришлось служить. Их действия, их поступки были осознанными. С моей стороны не могло быть мягкотелости или попустительства. Я и по характеру жесткий человек.
– Это я вижу. Но ведь при вашем непосредственном участии сложился определенный микроклимат в коллективе. Возможно, кто-то неверно понял или стал истолковывать требования Устава, ваши требования? А не способствовали ли вы лично этим заблуждениям? Знаете, бывают такие поползновения в сторону двойных стандартов, излишней демократизации.
– У меня никаких поползновений, я требователен по службе.
– Это верно, с вашими солдатами беседовали, они это подтверждают. То есть их допрашивали. Но они сообщили и другие факты.
– Моя вина есть. Во взводе я отвечаю за все. Но я же офицер, а не уголовник. Разрешите мне до суда вернуться в роту, к своим.
– Это не я решаю. Но ваш вопрос обсудим.
Генерал не бросал слов на ветер. И действительно, не прошло и трех дней, как Рыбакину разрешили вернуться к выполнению служебных обязанностей, правда, с определенными ограничениями: должен быть где-то рядом, под рукой у следователя, и его не допустили к самостоятельному руководству подразделением. Предполагалось, что это место будет определено в окрестностях Кабула, но вышло так, что его отправили дальше, на пост на дороге недалеко от Джабальус-Сараджа.
Место по экспедиционным понятиям оказалось классным. Его новый командир, капитан Морозов, встретил Рыбакина по-простому, мол, с кем не бывает. Поговорили на равных о том, о сем. По словам Морозова, получалось, что рано или поздно каждый офицер попадал в это дерьмо и избежать попадания еще никому не удавалось. Кого раньше, кого позже, кого слегка, кого по самые плечи окунали, но, что характерно, – всех, каждого.
– Главное, что сам цел. Ну а если уж так случилось, наука для тебя. Ты теперь профессор в академии войны. Тебе не повезло, тебе больше всех досталось.
– Что, все так фатально?
– Нет, другое, никакой фатальности. Только логика. Мы с тобой на войне – ты с этим, надеюсь, не споришь? Только война своим понятием может охватить все события, происходящие здесь и с нами. Дальше, война – это соперничество, конкуренция сторон по поводу различных интересов с применением любого доступного им оружия. Из этого следует, что война – это неизбежность жертв и готовность их принести. Теперь мотивация, или ставка, то есть ради чего вся каша. Мотивация настолько различается, что сразу дает одной из сторон фору в положении, в стратегии. Душманы, а правильнее, моджахеды, может, и сволочи последние, но в принципе отстаивают свою страну, свое общество, свою власть в том виде, в каком они сами себе все это представляют. Ты согласен, что и пуштуны, и таджики, и другие имеют на это право, они имеют право даже на заблуждение?
– Петр Аркадьевич, вы меня в угол загнали. Вы, как аналитик «Би-Би-Си» или «Голоса Америки», – рупор западного мира.
– Насмешил, я – командир танковой роты, а все, у кого мозги есть, обязательно придут к тем же выводам, что и я. И ты придешь, причем сам, через свою шкуру. Увы. Так, на чем я…
– «Духи» имеют право на заблуждение.
– Хм, «духи»… «Духи» имеют право на пулю, а вот народ… Понимаешь, у всех свой особый путь, национальный колорит, что ли, бытовой уклад, религиозность, в общем, самость. Отстоять свою самость, защитить все это да еще под знаменем ислама, да еще за чужие деньги – чем не мотив, а? Мотив, да еще какой! Поэтому моджахеды, а вместе с ними и половина народа ведут войну и отдают себе в этом отчет. Что делаем мы? Какая у нас мотивация? Не на уровне государственной политики и идеологии, а на уровне солдата, который свою жизнь на кон ставит. У нас воюет даже не армия постоянной готовности, а ее большой учебный центр, в который вчерашние подростки призваны для получения военной специальности. И какой у них может быть мотив для войны? Никакого. Вот в чем проблема. Им даже денег не платят. Извини, но интернациональный долг исполняют добровольно, по глубокому внутреннему убеждению. На каждом витке моих аргументов, доказательств повышается вероятность неблагоприятного исхода для нас. А это огромное «Мы» складывается из маленьких «Я». Каждый укол в огромное «Мы» обязательно имеет точку в виде конкретного «Я». Это и случилось с тобой, но в тот же день или на следующий это же случится с кем-то другим. В Джелалабаде или в Газни, или где-то еще. Но при этом никто из верхних чинов так и не признал первый постулат, с которого я начал свое доказательство, а именно: то, что мы делаем, называется одним словом – война. Как только будет произнесено это слово, все изменится.
– А как изменится?
– Да очень просто, война сразу закончится. Не должны мы воевать с афганцами, они наши соседи, у нас нет конфликта. А между собой пусть сами разбираются.
– Вы философ, Петр Аркадьевич, я никогда не задумывался, что…
– Толик, а ведь плохо не быть философом. Я думал об этом. Плохо не понимать, что происходит вокруг. Я почти год на этом посту торчу, много что прочитал, что сам понял, опять же, сколько людей через наши руки проходит. Я хотел тебе объяснить, что не ты один виноват в гибели своих солдат. Ответственность с тобой наравне должно делить государство. Вот и вся философия.
– Я и так себя виноватым не считаю.
– Стоп, стоп, не продолжай. Оставь в покое свой апломб. Ты единственный из офицеров, кто нес службу на том посту. Так кто кроме тебя должен был контролировать обстановку, этот твой сержант, что ли?
– Но я же спал.
– Да-да, солдат спит, служба идет. Вдумайся в смысл поговорки: служба-то идет! На этом армия и держалась, и держится. Служба непрерывна, она не останавливается. Нам нельзя расслабляться, потому что мы с тобой делаем войну.
– А она делает нас. Причем делает, как хочет: и спереди, и сзади.
