Когда Мамонтова и Маркова комбат отправил в отпуск, командиром должен был остаться Хоффман, но…
Выбери себе время отпуска – и выберешь судьбу. Должен был остаться Хоффман, но через два дня старый взводный подорвался на мине. Точнее, не он – его солдат, а все осколки, этот дикий пучок железных ос, ударили ему в лицо. Все случилось как-то обыденно, просто – солдат сошел с тропы, проверенной сапером, сошел и наступил на мину, и до сих пор в ушах стоит крик Хоффмана: «Наза-ад, сука!» Солдат остался без ноги, а он – без лица. Кровавая маска, лохмотья кожи и мяса, выщерблины белых костей… Надо один раз это увидеть, и страх перед минами навсегда станет частью подсознания! Старый взводный лежал посреди минного поля, справа от него из мелких засохших кустиков торчала растяжка противопехотной мины, чуть дальше, через метр, еще одна, только нажимного действия. Теперь он видел их, но ничего не мог сказать, куда-то делся голос, не шевелился язык, онемевшая левая рука не подавала признаков жизни. Кое-как он приподнял правую руку и показал, чтобы к нему никто не подходил, а после, как на последнем вздохе, провалился в глухое небытие.
На полтора месяца Ремизов стал командиром роты. Усачев смотрел на это с сомнением, но что он мог сделать: в пятой роте больше не было офицеров.
По библейским следам
Рейд в Пьявушт самый обычный, очередной. Единственное, но существенное отличие в том, что батальон впервые забрасывали на перевалы вертолетами. И, соответственно установившейся традиции, высота поставленных задач опять превышала три тысячи метров над уровнем далекого Балтийского моря. В принципе, для пехоты, уже прошедшей сотни горных троп, в этих высотах и была сама жизнь, проблема же заключалась в том, что вертолеты более пяти человек десанта на борт не брали. Всего-то три тысячи метров, ну четыре, а вертолетчики бубнят про разреженный воздух, турбулентность, ограничение взлетного веса. Только ленивый не материл их за исключительные, почти тепличные условия службы. А кто-то тихо, почти по-детски, завидовал.
– Карпухин, мать твою! – орал во всю глотку Усачев, пытаясь перекричать шум и свист винтов. – Ты что творишь, как это я пятерых среди гор брошу? Их же, как куропаток, перещелкают.
– Не паникуй. Бойцы у тебя обстрелянные. – Командир ведущего экипажа и звена стоял на своем твердо, его утомляли эти наземные сантименты, в его бы шкуре побывали, может, и по-другому запели бы.
– Ты что, не понимаешь? Здесь же почти пятнадцать километров по хребтам. Если что… мы же не доберемся до них.
– Ну нельзя мне брать больше. Лететь я могу и с перегрузкой, но не в горах, черт тебя дери! Здесь сильные воздушные потоки. Долбанет о скалу – и что тогда?
– Не долбанет, ты же мастер. На какой хрен тебе ордена на грудь вешают?
– Мастер, мастер, только когда с земли по мне начнут из пулеметов работать, я ни уйти не смогу, ни маневрировать не смогу. Зажарюсь, как в консервной банке, кстати, вместе с твоими бойцами. И не убеждай!
– Что не убеждай? Это тебе не спецназ!
– Мы же сразу две пятерки сбрасываем. Закрепятся, если что. И мы поможем. Не дрейфь, командир! Не пропадем!
– Смотри, Карпухин.
Все получилось иначе. Первые две группы четвертой роты десантировались удачно, они сразу вышли на связь, вкратце обрисовав обстановку. Любая вертолетная площадка – это более-менее удобный пятак среди завалов камней, среди гребней скал и расщелин, в которых легко расположиться для засады, а если рядом перевал, то вероятность такой засады возрастает. Громоздились эти камни и здесь, удобно подступая к перевалу Пьявушт, их надо было осмотреть или даже использовать, но возглавлявший группы Козловский этого не сделал, а когда его солдаты занимали местность, повернулся к ним спиной. Он изначально совершал ошибку, которую наверняка не допустил бы его погодок Хоффман, но именно того и прозвали старым взводным. На войне не бывает по-настоящему старых взводных, они слишком быстро приобретают опыт и становятся ротными, но чаще так и не успевают его приобрести, выбывают из списков, и хорошо, если не в связи с гибелью. Этот опыт почти всегда тяжел и труден, будь по-другому, его не назвали бы опытом, и приходит он через испытания и мозоли, а кому не повезет – через кровь. Вот и Хоффман ушел.
Перевал к тому времени был прикрыт душманами, здесь встречали одну из банд, которую день назад потрепала артиллерия и другие батальоны дивизии. Козловский об этом знать не мог. Однако ему и его людям в этот день как раз везло. «Духи», а точнее, два обкуренных, уставших от долгого сидения наблюдателя, сразу стрелять не рискнули, хотя дальность позволяла, а потом, когда шурави рассыпались вокруг площадки, стало поздно. Но «духи» тоже вышли на связь, и им приказали наблюдать за этой группой, а стрелять только в случае необходимости. Для поддержки к ним направили команду боевиков, прибыть они могли через час-полтора.
Пара «вертушек» Карпухина вернулась раньше, снова описала круг перед заходом на посадку. Ведомый напарник с легким левым креном пошел вниз и завис над вертолетной площадкой, а очередная пятерка начала высыпаться из бортового люка.
На этот раз «духи» встречали десант с радостным блеском в глазах. Зависший у самой земли вертолет казался «духам» огромной зеленой коровой, а люди, загруженные снаряжением и неуклюже выпрыгивающие из него, – игрушечными целями. Они даже забыли, о чем им говорил инструктор Джалил перед выходом на дежурство, об их главной задаче, наблюдении. Но когда так близко от них завис, вибрируя широким бортом, русский вертолет, стоило ли помнить глупости этого высокомерного араба? Они также забыли, что «вертушки» ходят парой и вторая барражирует почти над их головами. Две автоматные очереди, длинные и жадные, ударили дружно, с азартом, стараясь изрешетить кабину, двигатели и зацепить как можно больше этих неповоротливых людишек, но именно из-за азарта, из-за жадности они оказались неточными. Как ни странно, людишки, которые только что казались удобными, игрушечными целями, ответили им огнем.
– «Крапленый», меня обстреляли! Второй пилот ранен.
– Напарник, уходи ущельем! Да не рви удила, а то сорвешься! – Карпухин и сам видел, как в какой-то момент зависшая «вертушка» ведомого качнулась, чуть не зацепив лопастями камни, потом подпрыгнула, словно ей в брюхо ударил плотный восходящий поток воздуха. – Уходи, прикрою!
Темные шевелящиеся фигурки на площадке внизу лежали, повернувшись своими головами в одну сторону. По всей видимости, солдаты вели огонь, значит, они живы. От одной из фигурок отделилась светящаяся строка – трассирующие пули – ну вот и целеуказание есть.
– Атакую!
«Вертушка» легла на боевой курс, всматриваясь всей своей оптикой в контуры нарастающей цели. Скала, нависающая над перевалом и прикрытая с двух сторон торчащими из земли каменными клыками, принимала ясные очертания. Карпухина подмывало поработать по ней ракетами, засыпать убойными осколками каменное ложе, но свои находились слишком близко – солдатам тоже досталось бы от осколков. Тем не менее и три курсовых пулемета с задачей справились, выбросив перед собой прицельный залп свинцовых градин и усыпав ими все, что и было целью.
– Работу выполнил, – буднично бросил в эфир Карпухин, выполняя широкий разворот над хребтом и готовясь к посадке. – «Крапленый-2», что у тебя?
– Заканчиваю проверку систем, пока все в норме. Со вторым пилотом терпимо, оказываем помощь. Жду указаний.
– Понял тебя. Я сажусь, у меня десант все еще на борту. Занимай верхний эшелон, прикрывай… – Но еще до того, как эта фраза сорвалась с губ, он увидел, внизу, близко от себя, на тропе, бегущей вдоль гребня, людей, тыкающих в небо, то есть в него, руками и автоматами. Они уже изготовились для стрельбы. – О, черт! Подо мной «духи»!
Ручка управления резко ушла влево, показалось, что машина выгнулась, как кошка, выполняя маневр, но Карпухин уже видел торжествующие лица людей в паколях и коричневых одеждах, похожих на балахоны, видел, как вздрагивают при отдаче их автоматы. Почти тут же он услышал, как по корпусу защелкали пули.
– Техник! Что у нас?
– Пожар в левом двигателе!
– Вырубаю! На одном дотянем!
За Карпухиным тянулся бледный шлейф дыма и керосина, он медленно планировал, ведомый же так и не начал набор высоты. Душманы, размахивающие автоматами, не сразу поняли, что вторая машина по-прежнему в строю, не сразу увидели ее, а потому не успели укрыться, когда ракеты сорвались с узлов подвески.
– Техник, что там еще? У нас давление в системе падает.
– Пробит маслопровод. Можем и не дотянуть до Рухи.
– Наблюдать землю, ищем площадку.
– Командир, у нас один тяжелый в салоне. Истечет кровью. – И это крайне нежелательное известие не оставляло выбора.
– Вот черт, все-таки достали. Ну попробуем дотянуть.
Усачев находился в курсе всех радиопереговоров и одно понял точно, что идти к перевалу батальону придется своими ногами. Он дал команду готовиться к движению. Для него не было секретом, что в таких условиях другую пару «вертушек» никто не даст, риск атаки с земли был слишком велик. Техника стоила дорого, это знали все, а сколько стоила жизнь солдата или офицера, вроде бы никто и не определял, а значит… Что же это могло значить? Что каждому – свое. Что каждый сам за себя ответит, сам определит себе цену. Но он-то, Усачев, – командир, он знает, что солдатик ничего определить не может, он просто заложник на этой войне. Да и на всех других войнах тоже. Офицер тоже заложник, потому что не бросит своих солдат. И если что-то и значит на самом деле в этой каше мыслей, так это то, что надо срочно идти на выручку десанту, выброшенному на перевале.
