Она вскинула голову и улыбнулась, потом, прижавшись ко мне, прошептала:
— Ты женишься на мне?
Я целовал ее снова и снова.
— Я всегда тебя любил. Пытался ненавидеть тебя, но не смог.
— Ты помнишь тот вечер во дворце? Ты сказал, что никогда не питал ко мне никаких чувств.
— Да, но ты мне не поверила.
— Я чувствовала, что это неправда, но ты причинил мне боль. А потом, Клаудия…
— Я так злился на тебя, что сделал бы все, чтобы отомстить… но я все равно любил тебя.
— Но Клаудия… ты любил и ее?
— Нет, — запротестовал я. — Я ненавидел ее и презирал, но старался забыть тебя. Я хотел, чтобы ты почувствовала, что стала мне безразлична.
— Я ее ненавижу.
— Прости меня.
— Я прощаю тебе все.
Я страстно поцеловал ее и уже не помнил, что и ей тоже надо бы попросить у меня прощения. Благо было за что.
Время пролетело незаметно, и когда луч света ворвался в окно, я в изумлении вскинул голову.
— Мы должны поторопиться. — Я прошел в прихожую, где крепко спал Андреа. Тряхнул его за плечо.
— Когда открываются ворота? — спросил я.
Он потер глаза и ответил:
— В пять.
Часы только что пробили половину пятого. Нужно было спешить. Я посчитал, что Андреа не успеет сходить в дом матери и вернуться обратно с необходимой одеждой. На это требовалось время, а каждая лишняя минута, проведенная во дворце Эсти, могла стать роковой. Но молодая и красивая женщина, выезжающая из города в столь ранний час, наверняка привлекла бы внимание стражи, и Джулию могли узнать.
Тут меня осенило.
— Раздевайся! — приказал я Андреа.
— Что?
— Раздевайся! Быстро.
Он тупо смотрел на меня. Я подскочил к нему и, поскольку он не торопился, сорвал с него камзол. Тут он понял и через мгновение остался в одной рубашке, тогда как я уже уходил с его одеждой. Отдал ее Джулии и вернулся. Андреа по-прежнему стоял посреди комнаты. Выглядел крайне нелепо.
— Послушай меня, Андреа, я отдал твою одежду женщине, которая будет сопровождать меня вместо тебя. Понимаешь?
— Да, но что делать мне?
— Пока ты останешься со своей матерью, а потом, если захочешь, можешь найти меня в моем доме в Читта-ди-Кастелло.
— А сейчас?
— Сейчас ты можешь идти домой.
Он не ответил, с сомнением посмотрел на меня, потом на свои голые ноги и рубашку, снова на меня. Я сделал вид, что не понимаю, в чем проблема.
— Тебя что-то волнует, Андреа? В чем дело?
Он указал на рубашку.
— И что?
— Ее обычно носят со штанами.
— Такому широко мыслящему юноше, как ты, негоже принимать во внимание подобные предрассудки, — со всей серьезностью сказал я. — В такое утро ты найдешь, что без камзола и штанов жизнь куда как более приятна.
— Общественные приличия…
— Мой дорогой мальчик, или ты забыл, что наши прародители довольствовались фиговыми листками? Тебя же не устраивает целая рубашка. Кроме того, у тебя стройные ноги и мускулистое тело. Кого ты стыдишься?
— Любого, кто пойдет следом.
— И напрасно, тебе есть что им показать.
— Стражник посадит меня под замок.
— Неужели ты думаешь, что дочь тюремщика сможет перед тобой устоять, если ты будешь в таком наряде?
Тут мне в голову пришла новая мысль.
— Слушай, Андреа, я сожалею, что ты в таком мрачном настроении, но постараюсь тебе помочь. — Пошел к Джулии, взял ее одежду и принес Андреа. — Вот!
Он радостно вскрикнул, но лицо его вытянулось, когда он увидел, что это нижняя юбка с оборками. Я прислонился к стене и смеялся так, что заболели бока.
Тут появилась Джулия, самый красивый слуга на свете…
— До свидания, — крикнул я, и мы поспешили вниз по ступеням. Решительно направились к городским воротам и с гулко бьющимися сердцами и невинными лицами миновали их, оказавшись на уходящей вдаль дороге.
Глава 37
Д’Орси и Моратини последовали моему совету и обосновались в Читта-ди-Кастелло. Туда же направились мы и в конце концов прибыли безо всяких приключений. Я не знал, где поселился Бартоломео Моратини, и мне не хотелось приводить Джулию в свой дом, поэтому я оставил ее в бенедиктинском монастыре, настоятельница которого, услышав мое имя, пообещала окружить гостью всемерной заботой.
Потом я пошел к своему дворцу, в котором не был много лет. Так разволновался, попав в родной город, что ничего не замечал на улицах, по которым проходил. А когда увидел такие знакомые стены, воспоминания нахлынули на меня… Я припомнил день, когда мне сообщили, что старик Вителли, правивший в то время в Кастелло, сказал обо мне некие слова, от которых как-то сразу неприятно зачесалась шея. Тут же я вверил младшего брата заботам родственника, каноника кафедрального собора, дворец оставил на мажордома, вскочил на лошадь и умчался с максимально возможной скоростью. Я полагал, что нескольких месяцев хватит, чтобы Вителли поостыл, но месяцы растянулись на годы, и он умер раньше, чем простил меня. Но теперь я действительно вернулся и больше уезжать не собирался. Путешествия научили меня осторожности, а случившееся в Форли на какое-то время утолило страсть к приключениям. Кроме того, я собирался жениться, положить начало большой семье, и, пусть даже судьба особой щедростью по отношению ко мне никогда не отличалась, я, похоже, обрел не только дом, но и любовь. И о чем еще я мог мечтать?
Мои размышления прервал знакомый голос:
— Клянусь Вакхом!
Я увидел Маттео, а в следующее мгновение он уже сжимал меня в объятиях.
— Я все спрашивал себя, что за болван таращится на этот дом, и уже хотел сказать ему, что так разглядывать чужое добро неприлично, но узнал хозяина лошади.
Я рассмеялся, вновь пожал ему руку.
— Что ж, Филиппо, я уверен, мы будем рады предложить тебе кров и стол.
— Ты очень добр.
— Мы оккупировали весь дом, но какая-нибудь комнатка для тебя обязательно найдется. Заходи.
— Спасибо, — поблагодарил его я, — если не буду в тягость.
Кеччо, Бартоломео и двое его сыновей сидели в одной комнате. Они вскочили, увидев меня.
— Какие новости? Какие новости?
Тут я внезапно вспомнил ужасную историю, которую мне предстояло рассказать: радость от возвращения домой заставила меня позабыть о случившемся в Форли. Я сразу помрачнел.
— Плохие новости. Очень плохие.
— Господи! Я это предчувствовал. Каждую ночь меня мучили кошмарные сны.
— Кеччо, я сделал все, что мог, но, увы, не смог спасти твоего отца. Ты оставил меня охранять старика, но уберечь его я не сумел.
— Продолжай!
Я начал рассказ с решения совета открыть ворота и сдать город без всяких условий. Описал, как графиня триумфально въехала в город. Но ведь это было только начало. Худшее ждало их впереди. Кеччо сжал кулаки, когда я рассказывал о разграблении его дворца. Они узнали, как старый Орсо отказался бежать из дворца, как его схватили, когда я без сознания лежал на полу.
— Ты сделал все, что мог, Филиппо, — кивнул Кеччо. — И что за этим последовало?
Я рассказал, как схватили Марко Скорсакану и Пьетро, как привезли в город на ослах, словно воров, как их освистывала и оплевывала толпа, как привели на площадь и повесили на балке, торчащей из окна дворца Джироламо, как толпа растерзала их тела.
— Господи! — вырвалось у Кеччо. — И все это — моя вина.
Я рассказал им, как на площадь привели старого Орсо, а потом заставили смотреть, как по камню разбирают его дворец, пока от него не осталась гора мусора.
Из груди Кеччо вырвался стон.
— Мой дворец, мой дом!
И тут, словно удар был слишком жесток, он наклонил голову и зарыдал.
— Мужайтесь, Кеччо. — Я коснулся его руки. — У вас еще будет повод для слез.
Он поднял голову.
— Что еще?
— Ваш отец.
— Филиппо!
Он встал, отступил на шаг, прижался спиной к стене, вытянул руки перед собой, его осунувшееся лицо побледнело как полотно.
Я рассказал ему, как его отца вновь привели на площадь и привязали к хвосту черного жеребца, который таскал его за собой, пока кровь старика не окропила камни и душа не покинула его. Кеччо издал жуткий стон, поднял глаза к потолку, словно призывая небожителей в свидетели, простонал:
— Господи!
Потом рухнул на стул, закрыл лицо руками, закачался из стороны в сторону. Маттео подошел к нему, положил руку ему на плечо, стараясь утешить, но Кеччо отогнал его:
— Оставь меня.
Он поднялся, и мы увидели, что глаза его сухие. Такому горю слезы помочь не могли. Выставив перед собой руки, словно слепец, он доплелся до двери и вышел из комнаты.
Шипионе, слабак, плакал.
Глава 38
Человек не очень-то грустит из-за чужих горестей. Нет, он, конечно, старается, лицо его выглядит печальным, он ругает себя за душевную черствость, но ничего не может с собой поделать, и это, наверное, хорошо. Если бы человек очень уж печалился из-за чужих горестей, жизнь стала бы совсем невыносимой. У человека хватает своих бед, чтобы принимать близко к сердцу беды соседа. Это объяснение моего поступка: через три дня после возвращения в Читта-ди-Кастелло я женился на Джулии.
