От Пэт, которая видела его далеко не первый раз, это не укрылось.
– Ну так и в чем проблема? – проговорила она ободряюще и по возможности удобно устроилась на одной из Корделиных табуреток, с рельефно выполненным сиденьем, рассчитанным на седалище на пару размеров больше, чем у Пэт.
– Да совершенно ни в чем, – Ричард прислонился к раковине, – хотя есть тут одна незадача, вернее, незадачка. Если бы вся эта история с Анной не была бы такой серьезной, и незадачка не выглядела бы такой серьезной.
– Нет, разумеется. Я так понимаю, незадачка – это Корделия.
– Нет, до нее я пока не добрался.
– Так ты поторопись, а то она может прийти в любую…
– Дело в Анниных стихах. Никакие они не хорошие, напротив, никуда не годные. Русский я знаю хуже, чем английский, что и естественно, но я знаю его хорошо. Достаточно хорошо, чтобы с нескольких строчек определить, хорошие передо мной стихи или бездарные. Ее стихи бездарны. Бездарны от начала до конца. Бездарны до такой степени, что сразу видно: должно произойти нечто сверхъестественное, чтобы этот человек сумел написать хоть одну приличную фразу. Это бесспорно. Вот тут-то и возникает эта самая фундаментальная незадача. Ее бы не возникло, если бы я не… если бы я не был… – Он опять впадал в косноязычие. – Наверное, все это выглядит страшной чушью.
– По-моему, отнюдь, – возразила Пэт.
Ричард втайне надеялся, что все это покажется страшной чушью хотя бы ему самому, однако надежды его не оправдались. Наоборот, теперь все казалось еще более значимым и непоправимым.
– Конечно, это всего лишь мое личное мнение – добавил он в полном отчаянии.
– Ну, от этого как раз не легче, верно? В таких вещах, как поэзия, только мнения и важны. Если обрушился мост или здание, тут уж двух мнений быть не может, и все равно я не знала бы, как себя вести, если бы этот мост строил мой возлюбленный. А что ты ей сказал? Она знает, как ты относишься к ее виршам?
– Я говорил ей, что они мне не нравятся, еще до того, как… все зашло так далеко. – Его несколько покоробило слово «вирши», он почему-то считал, что право умалять Аннину поэзию принадлежит исключительно ему. – Она сочла, что дело просто в досадной разнице наших вкусов. А… а теперь она надеется, что я изменю свое мнение.
– М-м.
– Но это не вопрос вкуса или восприятия, это непреложная истина.
Наполненный ранее чайник, который, добросовестно согрев все свое содержимое, некоторое время жизнерадостно ворчал и урчал на электрическом поводке, в конце концов пал духом и умолк. Теперь, по какой-то непонятной причуде, он включился снова. Пэт пошла за ним присмотреть. Она думала о том, как станет пересказывать все это вечером Гарри, и поэтому осведомилась:
– А когда вы с ней снова увидитесь? Я хочу сказать, вы об этом договорились?
– Нет, но обязательно договоримся.
– Ты смотри мне. А насколько серьезно она сама относится к своим стихам?
– Достаточно серьезно. Даже очень серьезно.
– Какая неприятность. Может, тебе стоит попробовать превратить их просто в ее хобби?
Пэт потянулась за чайником, но тут же застыла, потому что совсем неподалеку, у входной двери, заслышалась сдержанно-громогласная возня – скрежет ключа, клацанье замка, вой пружин, скрип растворяемой двери, стук и звяканье цепочки и наконец бухающий хлопок, когда дверь закрылась.
– Судя по звукам, Корделия, – проговорил Ричард.
Воистину это была она, с двумя мелкотравчатыми полиэтиленовыми пакетиками в руках, которые почему-то казались несоразмерно тяжелыми. Она опустила их на пол с чуть слышным жалостливо-облегченным вздохом, откинула с лица пряди белокурых волос, вдоволь поморгала глазами и тут же услала Пэт за всякой мелочью вроде зубной пасты, шоколада и вечерней газеты, а сама принялась за приготовление чая. И секунды не прошло – ну, разве чуть-чуть больше, как они с Ричардом уже сидели друг против дружки в гостиной.
– Привет, путик, – проговорила она, будто только сейчас его признала. – Я так понимаю, что эта русская заехала и увезла тебя, как и предполагалось по вашему плану, в чем бы он там ни состоял.
– Да-да, – подтвердил Ричард, пытаясь припомнить, что именно он говорил ей об этом предполагаемом плане, а также чем, собственно, он в действительности занимался в последние часы.
– Ну что ж, рада это слышать. Мне почему-то показалось, когда я вошла, что вы с Пэт чем-то то ли расстроены, то ли встревожены.
– Правда? Ну, вообще-то она рассчитывала, приехав, застать тебя дома.
– Не сомневаюсь, что так оно и было, путик, хотя, конечно, откуда мне знать. И все же мне показалось, что я прервала какой-то очень важный разговор.
Такой прозорливости Ричард ждал от кого угодно, только не от своей жены, поэтому не только изумился, но даже несколько растерялся.
– К чему ты клонишь, Корделия? – поинтересовался он.
– Ну, путик, к чему бы я ни клонила, – все «к» она озвончила вдвое сильнее обычного, – мне ни за что не хотелось бы прерывать ничего важного между тобой и Пэт.
– Значит, ты считаешь, я должен был…
– Ну конечно, чего ж может быть естественнее: Пэт пришла на несколько минут раньше, ты ее впустил, любому дураку понятно, – добавила она внушительно-дикторским тоном, передавая Ричарду чашку, наполненную на две трети.
Ричард слегка кивнул. Он, собственно, так до сих пор и не сумел привыкнуть к тому факту, что Корделия никогда и никуда не опаздывает, в непунктуальности всегда повинны другие. Однако тут она повернулась, взглянула на него, и он съежился – как он надеялся, только внутри.
– Как бы там ни было, путик, – продолжала Корделия, – вы с Пэт были очень чем-то увлечены, уж не знаю чем. Как будто случилось что-то очень важное и серьезное. Кто-то умер.
– Ни у меня, ни у нее, сколько я знаю, никто не умер. Я боюсь…
– И все-таки случилось что-то очень серьезное, – повторила Корделия, не отводя взгляда.
– Единственное, что я помню, – я жаловался, как по-хамски обошелся с нами этот модный архитектор. Он оказался совершеннейшим…
– Ах да, ты говорил мне, что именно к нему повезешь эту русскую.
– Да, и еще на самом деле с нами был старина Криспин, хотя толку от этого…
– Ричард, почему я не могу с ней познакомиться? Что происходит? Пожалуйста, путик, скажи мне, что происходит? Ты влюбился в эту Анну? Или собираешься влюбиться? Или тебе бы этого хотелось?
– Ничего подобного. – Ричард уповал только на то, что не выдаст себя ни этими, ни последующими словами и что вид у него при этом совершенно обыкновенный, – и чувствовал себя отъявленным подлецом. – Думаю, если бы ты хоть раз на нее взглянула, ты бы сразу мне поверила, – продолжал он безрассудно, и теперь уже чувствуя себя подлецом, так сказать, на обе стороны. Хотя в разговоре с Пэт они даже и близко не подобрались к этому аспекту проблемы, он ощущал, что без их разговора, без крутившегося в мозгу видеоролика, на котором Пэт авторитетно заявляла ему, что из откровенных признаний никогда ничего хорошего не выходило, – он так и видел, как она говорит: десять секунд порядочности, искренности и любви, а дальше сплошной ад, – без всего этого он не решился бы с таким пылом и такой безапелляционностью все отрицать. Ну что ж, тем хуже для них обоих, хотелось ему добавить уже по собственному почину, а хуже всего для него лично. Засим он сохранял мину растревоженной, но неколебимой невинности. К тому же он разглядел в этом и светлую сторону – пока он так вот разбирается с Корделией можно, по крайней мере, не думать об ужасе Анниной поэзии, который неподъемным грузом лежит в уголке сознания, затаившийся, но неизбывный, притихший, но не спящий, словно порождение кошмаров какого-нибудь малосимпатичного персонажа «Бесов» или «Братьев Карамазовых».
То ли щелкнув языком, то ли втянув в себя воздух, – звук напоминал хлопок автомобильной дверцы, – Корделия повернулась на несколько градусов на своем стуле, чтобы уж совсем прямо посмотреть мужу в лицо. Казалось, она пытается предъявить ему все, что у нее есть, и все, что есть она сама, не только плотную темно-зеленую рубашку, бледно-розовую водолазку, какие-то итальянские туфли из ее обширной коллекции, извилистые, тоньше обычных золотые браслеты, но и бездонные синие глаза, которые даже перестали перемигивать.
– Ты, наверное, думаешь, я не замечаю, что происходит вокруг, – проговорила она своим обычным голосом. – Отчасти это моя вина, вернее, я сама этого добилась. До шестнадцати лет у меня был вроде как дефект речи, скорее даже два. Во-первых, я вроде как заикалась, вернее, думаю, дело было просто в застенчивости. Как бы там ни было, видишь ли, когда я пыталась что-то сказать, все очень быстро уставали меня слушать. А мой голос… – тут она все-таки моргнула, а потом открыла глаза еще шире, – голос у меня был таким тонким и, знаешь, скребущим, что никто меня просто толком не слышал и, соответственно, никто не обращал на меня внимания. И я решила, что буду с этим бороться. Ты слушаешь меня, Ричард?
