– Конечно, – с улыбкой кивнула Анна. – Но я сразу вас узнала.
– Надеюсь, не по фотографиям, где я весь волосатый? Или, Боже сохрани, не по акценту?
– Нет, у вас вид русский.
– Дерьмо поднебесное, – высказался Котолынов, мгновенно переходя на английский. – Боже меня сохрани еще раз, только русская могла это заметить. Вы знаете английский?
– Недостаточно, чтобы говорить, – ответила Анна.
– Жаль. Мне теперь по-английски проще.
Он посмотрел на Ричарда, который высказал вслух то, о чем думал практически с самого приезда:
– Вы сильно изменились за последние годы. Я видел вас в какой-то телепередаче в середине восьмидесятых, и тогда вы были – ну, весьма и весьма русским.
Котолыновские манеры снова переменились, и он заговорил, подделываясь под англичанина:
– Ну конечно, тогда я еще был высланным русским писателем, этаким, понимаете ли, господином, с ног до головы в проблемах адаптации к новой культуре, да еще и с бороденкой – вернее, с тем, что успело отрасти за две недели. – Его опять снесло в американский акцент. – И было это довольно гнусно с моей стороны, и я тогда принял твердое решение: никогда больше не выступать в этой роли. Так, прежде чем мы все усядемся…
Анне, которой, судя по виду, удавалось уследить за общим смыслом диалога, было объявлено, что ей наверняка нужно в уборную, и чуть ли не приказано отправляться наверх. Котолынов усадил Ричарда перед широким окном, открывавшим вид на еще некоторое количество роз и непритязательную садовую скульптурку.
– Кофе, доктор Вейси? Или спиртного?
– Ни того ни другого, спасибо.
– Я признаю, что еще довольно рано, но иногда умеренная порция «Блэк Джека» со льдом в это время дня действует на меня очень умиротворяюще.
Котолынов подошел к шкафчику, напоминавшему буфет.
– Вы, похоже, досконально сменили облик.
– Здесь, в деревне, меня зовут американцем. Нет смысла останавливаться на полпути.
– А почему вы уехали из Америки?
– Я выяснил, что в Англии могу быть непохожим на других, не будучи при этом русским. Впрочем, есть и другая причина, которая, возможно, всплывет позднее. А пока скажите-ка мне, Ричард, какого вы мнения о ее стихах? Ну ладно, тогда я скажу за себя. По-моему, откровенное дерьмо.
– Значит, вы не подпишете ее обращение.
– Этого я не сказал. А как насчет вашего имени, оно там будет?
– Меня, собственно, об этом и не просили. – Ричард поколебался. – Я тоже считаю, что ее стихи – дерьмо.
– И правильно делаете, профессор, – согласился Котолынов, поднимая свою рюмку. – А на вид эта Аннушка очень даже ничего, а? – Он сделал паузу и бросил на Ричарда быстрый взгляд. – Да, я догадываюсь, что вы можете оказаться в очень щекотливом положении. И тем не менее.
Что-то такое в убранстве комнаты бросилось Ричарду в глаза – он не мог точно сказать, что именно, – что заставило его спросить:
– Вы ведь женаты, мистер Котолынов?
– Энди. Уменьшительное от Андрей. Да, женат. На американке. На сегодня я ее услал из дому.
– Вы услали из дому – американку?
– Конечно. Такое тоже возможно только в Англии. Вы уверены, что не хотите выпить? Да, я не совсем понял, что это за затея и с какой стати человеку вроде вас во все это ввязываться?
– Половину вашей порции. В общем-то ни с какой, только…
Появилась Анна, причем очень постепенно, словно давая мужчинам возможность, если потребуется перегруппироваться. Котолынов вовсю трудился, передвигая стулья, обозревая их и передвигая заново доставая печенье, сожалея о позорном отсутствии чая, осведомляясь у Анны, без тени любопытства, как ей нравится в Англии. Роль радушного русского хозяина он играл не с таким блеском, как роль американского эмигранта. Через несколько минут он заговорил:
– Скажите-ка мне вот что: кое-что я уже слышал от своих лондонских друзей, но что вам известно о мистере Криспине Радецки, и почему он взял на себя труд возиться с обращением к советскому правительству, с требованием исправить то, что весь мир воспримет, если вообще воспримет, как досадную ошибку местных судебных или тюремных властей? Почему?
– Мистер Радецки – юрист и бизнесмен чешского происхождения, – с готовностью отвечала Анна, – который, пользуясь своим колоссальным влиянием в Англии, помогает мне выступить с заявлением, обличающим варварство и произвол так называемой системы правосудия, по-прежнему не изжившей себя в Советском Союзе, выставить ее на международное порицание и вынудить советские власти признать, что они действуют вразрез со своей собственной конституцией. Даже то, что представляется досадной ошибкой местных властей…
– Нет-нет, я не о том, хотя я сам виноват, неправильно выразился. Как бы там ни было, вы ведь, Анна, сейчас цитируете мистера Радецки, он именно так говорит об этом деле? И именно в таких словах?
– На самом деле, нет. Я обобщаю его мысли, говорю то, что он мог бы сказать.
– Если бы говорил такими словами. А вы сами, голубушка, что думаете, почему он в это ввязался?
– Ну, естественно, я очень ему признательна, но в общем-то это не так уж его обременяет. Все сводится к тому, чтобы найти по справочникам или спискам телефоны нужных людей и позвонить им. Кроме того, я полагаю, что он получает удовольствие и удовлетворение от возможности продемонстрировать…
– Вот в этом я ни на миг не сомневаюсь, – прервал ее Котолынов, доставая почти непочатую пачку «Кэмела» и рассеянно закуривая, – другим он сигареты не предложил. – Хотя я никогда с ним не встречался, в это я охотно верю. Что-нибудь еще? На предмет почему?
– Я упомянула, что он чех по происхождению.
– Упомянули. И что из этого следует? У него появилась возможность насолить потомкам людей, которые много лет назад подмяли под себя его страну и до сих пор держат ее в подчинении. Раньше мы это называли национализмом. – Он кивнул Ричарду, словно заручаясь его согласием. – Разве не таковы побуждения мистера Радецки, Анна?
– Он хочет насолить русским или хотя бы показать, что он их противник. Наш противник.
– Ваш противник. Я американский гражданин.
– Наш противник в историческом смысле. Я полагаю, в 1948 году вы еще были советским гражданином, да и позднее тоже.
– Хорошо, убедили, Анна. Наш… противник. Сколь вы, однако, эрудированны для русской девушки вашего возраста. Ну ладно, вы можете еще что-нибудь добавить? Я имею в виду, о мистере Радецки.
– Пока только то, что, по его словам, он впервые в жизни участвует в кампании, которую можно рассматривать как вызов русским властям; возможно, он понял, что пора продемонстрировать свое отношение в действии.
Котолынов выпустил долгую струю дыма.
– А то будет слишком поздно.
– Я бы хотел напомнить, что Криспин такой же чех, как мистер Котолынов – русский, – вмешался Ричард. – Если разобраться, даже еще меньше. Криспин – урожденный гражданин Великобритании, сын натурализованных британских подданных. Он…
– Кроме того, – перебила его Анна, – у него есть еще один повод, очень веский, считать себя противником Советского Союза, но я пока намеренно о нем не упоминала.
– И не упоминайте, дорогуша, – еще стремительнее прервал ее Котолынов. – При всем вашем расположении, уважении и признательности к мистеру Радецки, вы его не одобряете, и это было ясно с самого начала. Он богач, он буржуй, он, как вы только что чуть сами не сказали, капиталист. В сложившейся ситуации вы не можете позволить себе роскошь осуждать его за это. Что бы вы там ни говорили, вы играете в политическую игру, а даже люди с большим весом в политике, чего о вас не скажешь, не всегда могут позволить себе разборчивость в выборе союзников. Это вам любой марксист скажет.
Ричард вставил, довольно запальчиво:
– На самом деле Криспин не приемлет коммунизма прежде всего из-за вопроса о правах человека, хотя, возможно, среднему марксисту и не хватит ума это понять.
– Я не марксистка, – добавила Анна, хотя, по мнению Ричарда, недостаточно возмущенно, а на лице Котолынова на миг появилось свирепое выражение.
– Знаю я этих «немарксистов», – проговорил он. – То же самое, что и «нехристиане». С той лишь разницей, что к первым я отношусь с определенной нежностью, потому что сам когда-то им был. То бишь марксистом. Господи помилуй. Подумать только.
– Я смотрю, вы оба пьете, – заметила Анна, – Может, нальете и мне?
– О чем разговор, милая немарксисточка. То есть, конечно, душенька, простите меня. Чего вам предложить? Бурбон, скотч, джин? Или предпочитаете воду?
– Я так полагаю, водки у вас нет?
Котолынов расхохотался еще безудержнее, чем при знакомстве.
– Если кому и требовалось лишнее доказательство вашей полнейшей безвредности, – проговорил он, все еще посмеиваясь, – вы его сейчас предъявили. Вредоносный человек, сидя там, где вы сейчас сидите, запросил бы коньяка. Есть у меня водка. Правда, не исконный продукт, полученный путем перегонки опилок и обезьяньей еды, который так ценили московские знатоки в мое время. Вот, «Смородинская», – возгласил он и зычным голосом зачитал, переводя с английской этикетки: – «Изготовлена по технологии «Сыновей Петра Смородина», поставщиков двора Его Императорского Величества, 1888–1917». Впрочем, думаю, американцы здорово усовершенствовали эту самую технологию. Вам как налить, Анна? Со льдом? Или водкатини?
