я отношусь к первому типу, — предположила я, а затем добавила, указав на него пальцем. — Ты, кстати, тоже.
Он насмешливо вскинул брови.
— Да что ты?
— Да.
— Тебе показалось, Лиз. Просто в тот вечер тебя было проще разговорить и соблазнить. — Он нагло оскалился, видимо, чтобы добить меня окончательно.
И у него получилось. Мои щеки запылали, но я постаралась сдержать в себе праведное возмущение, хмыкнула и легким движением руки откинула несколько локонов за спину.
— Если влить столько коктейлей, сколько ты влил в меня, то можно даже танк уговорить. Так что на твоем месте я бы не вела себя так самоуверенно.
— Знаешь ли, ты прекрасно понимала, что происходит, — самодовольно заметил Воскресенский, совершенно не смутившись из-за моей попытки уколоть его. Я чуть не зарычала от бессильной злости. А он озорно сверкнул глазами.
Я ничего не ответила. Метнула в него еще один уничтожающий взгляд, на который он ответил только коротким смешком, и ускорила шаг, сжимая ладони в кулаки.
Наконец Воскресенский замолчал. Если бы он сделал это на две минуты раньше, я бы была ему искренне благодарна. И если бы он не вгонял меня в краску при каждом удобном случае — тоже.
Кажется, мы снова поменялись местами. Буквально пять минут назад я раздражала его своими убеждениями. Я видела, как нервно он сжимал челюсти. Так, что на секунду ожили желваки под чистой кожей, подсвеченной теплым солнечным светом. Успела заметить огонек недовольства в ясном взгляде.
Его разозлило, что мы имели совершенно разные точки зрения? И при этом совершенно не принимали позиции друг друга.
Да, меня тоже это не слишком радовало. Особенно неприятно было слушать Сашу, когда разговор зашел на тему отношений, но я старалась не думать об этом, правда. Старалась закрыть на ключ, запечатать, замуровать. По крайней мере, пока. Ведь у меня еще будет возможность обдумать наш разговор. Много возможностей.
Случилось ли сейчас что-то страшное? Нет.
Просто почему-то, когда я воскрешала в мыслях прозвучавшие сегодня слова, его и мои, в груди что-то больно сжималось.
— У меня есть вопрос! — внезапно объявил Воскресенский с какой-то странной торжественностью. Я скосила на него взгляд, ожидая какой-нибудь колкости или пошлости, которая снова разозлит меня или выбьет из колеи.
Но его вопрос оглушил.
— Ты до сих пор пишешь?
Я замерла на месте, не в силах сделать следующий шаг, глядя в спину Воскресенского, который продолжал идти. Лишь через несколько мгновений он понял, что я больше не иду рядом с ним, и обернулся на меня через плечо, тоже останавливаясь.
— Что? — растерянно переспросила я, как если бы могла ослышаться.
— Ну, свои стихи. — Его тон был такой непринужденный. — Ты до сих пор пишешь?
Он говорил об этом совершенно спокойно, а во мне уже успела разразиться и стихнуть маленькая буря, оставив после себя штиль и поднимающееся из-за горизонта мягкое, бледное солнце. Он помнит. Он правда помнит. Стоит и ждет от меня ответа, не понимая, что меня так удивило. Почему я так откровенно пялюсь на него.
Но ведь это так много для меня значило. Я писала стихи лет с одиннадцати, неумелые, забавные, детские, и с каждым годом мои уверенность и мастерство росли. Об этом знали только родители, близкие друзья и Саша. Однако для него мое хобби всегда было скорее просто фактом. Мол, здорово, пишет и пишет, пусть развлекается, раз так нравится. Он оставался равнодушен к стихам, но сейчас…
Сейчас он вдруг показал, что действительно интересовался этим. Ведь если бы не интересовался, то разве помнил бы о моем увлечении спустя столько лет?
— Да, пишу, — кивнула я, потихоньку приходя в себя. Я все еще волновалась и поэтому стискивала руки перед собой, закусив губу.
Саша мазнул по мне взглядом, заметив мои телодвижения, и кивнул головой в сторону, предлагая продолжить наш путь. Я вздохнула и нагнала его, поравнявшись с ним.
— Прочитай.
— Что? — снова переспросила я, как попугай. Но от шока соображать было затруднительно, и я провалилась в какую-то совершенно непонятную прострацию. А Сашу, кажется, это невероятно веселило.
— Прочитай, говорю, свои стихотворения, — улыбнулся он, приподнимая брови.
— Нет! — Я запаниковала. Стало неловко.
— Почему? — искренне изумился Саша.
— Я… не помню их.
— Врешь.
— Что? — снова спросила я, не успев подумать.
— Думаю, ты мне врешь. — Он был уверен в своих словах. Смотрел на меня, тихонько усмехаясь, и его глаза горели вызовом.
Я ведь действительно врала. Я могла прочитать любое свое стихотворение наизусть, но чувствовала странное смущение перед Воскресенским. Это невероятно злило.
— У тебя ведь есть самое любимое, — продолжил он без тени сомнения на лице. Как будто говорил о том, что ему было точно известно. — Прочитай его. Я хочу услышать.
— Нет. — Я покачала головой, потихоньку проклиная его хорошую память. И зачем он только вспомнил? Вгоняет меня в краску своими просьбами.
Я сжала ладони в кулаки и ускорила шаг, но Саша не отставал. Он догнал меня сразу же и немного наклонился вперед, заглядывая мне в лицо.
— Прочитай.
— Нет.
— Пожалуйста.
— Нет!
— Лиз.
— Зачем тебе это? — воскликнула я, поворачивая к нему голову, едва не врезаясь в его лицо своим лбом. Воскресенский вовремя отстранился, глядя на меня с невероятным удивлением в глазах. Мы остановились посреди дороги, но я не обратила вни-мания.
— Хочу послушать тебя.
— Почему? — допытывалась я. Мне в самом деле было интересно, почему он так настаивает.
— А почему нет? Ты что, смущаешься? — Он лукаво прищурился. Решил, что подловил меня? Я не хотела позволить ему так думать.
— Еще чего, — фыркнула я, отворачиваясь. Понимала ведь, что он просто провоцирует меня, берет на слабо. — Не смущаюсь. Просто хочу понять, зачем тебе это. Почему ты так хочешь услышать мое стихотворение?
— Ты сама ответила, Лиз. Потому что оно твое.
Саша улыбнулся, склонив голову набок, а я вдруг снова почувствовала, как во мне что-то тает. Тает и растекается. Саша — наглый манипулятор, прекрасный рассказчик. Он умеет подбирать такие слова, которые понравятся собеседнику. И я отлично понимала это, зачем-то позволяя ему тешить мое самолюбие.
Раз так хочет услышать — пожалуйста. Я вскинула подбородок, усмехаясь краешком рта.
— Хорошо.
Воскресенский улыбнулся в ответ — его порадовало мое согласие. А я вздохнула, все-таки чувствуя мелко бьющееся волнение под кожей. Мне было двадцать, когда стихотворение, которое я собиралась прочесть, появилось на свет.
