заботливым любовником. И умел собирать превосходные бомбы.
“Мы любили друг друга, вместе переживали опасности и были товарищами. Мне нравилось, как он бормочет во сне; что гордится мной, когда я хорошо выгляжу; беспокоится, когда долго не возвращаюсь; что мы спорили, а потом мирились, тосковали друг по другу в командировках”. Она могла говорить с Йоханом о политике, революции и забавных наблюдениях маленького мальчика, ставшего ему почти родным. “Мы говорили о том, какой будет Германия, когда нацистская эра закончится, какой будет она при коммунизме”. Йохан был потрясен тем, что Гитлера после захвата власти и гонений против евреев поддерживает столько немцев из рабочего класса. “Я утратил веру в свой класс”, – говорил он. Они договорились отметить свою сотую радиограмму.
После встречи с Чу в Аньшане, в двух часах к югу на поезде, Урсула, заглянув на местный рынок, обратила внимание на мастера, чинившего фарфор: он напомнил ей ремесленника из Ханьчжоу, “пожилого мужчину с длинной тонкой бородкой”. Она заметила, что разбитую миску он собирал трясущимися руками. У них завязался сбивчивый разговор, и она спросила его о маленьком фарфоровом гонге, который он нес на палке. Старик взял его в руки. “Сегодня я работаю в последний раз, – сказал он. – У меня есть сыновья, внуки, правнуки, а теперь через три дня я лягу и умру”. Урсула на мгновение лишилась дара речи. Старик вложил гонг ей в руки. “Возьмите, – сказал он. – Вы проживете долгую жизнь”.
В тот вечер, вернувшись в Мукден, она рассказала Йохану историю о мастере, чинившем свою последнюю миску, и отдала ему в коллекцию тот маленький гонг, символ любви, обещавший долгую жизнь.
В январе 1935 года их навестил Руди, привезя подарки для Миши и запасные части для передатчика. Урсула сообщила в Москву: “Руди стал убежденным коммунистом и не желает больше держаться в стороне от политики”. Еще через несколько месяцев он вернулся с начинкой для бомбы. Руди по несколько часов играл с сыном в саду. Миша привык к Патре, но внезапные, неожиданные и необъяснимые появления отца были мгновениями чистейшего счастья. Годы спустя, рассказывал он, детство вспоминалось ему “призрачными осколками мозаики”: как отец крутил его в саду, как прижималась щека к его твидовому пиджаку, как мать читала ему вслух, пока он не засыпал – “счастливый ребенок счастливой немецкой семьи в Китае”.
Руди не расспрашивал Урсулу о ее отношениях с Йоханом и о том, когда они вернутся в Шанхай. Он ни к чему ее не принуждал. Но от семьи не отказывался. В Гамбургере странным образом уживался радикал-консерватор и джентльмен-революционер. Один его друг как-то раз назвал его “последним коммунистом викторианской эпохи”. Чтобы не нарушать приличий и ради своего сына, он был готов разыгрывать спектакль счастливой семьи, все еще надеясь, что это счастье когда-нибудь вновь станет былью.
В начале 1935 года Москва дала Патре указание собрать радиоприемник для Шушинь и Вана. Добравшись с Мишей на поезде до Тяньцзиня и купив там радиолампы, обратно через границу Урсула провезла их в Мишином плюшевом медвежонке. Через несколько недель Шушинь и Ван уехали, взяв с собой второй радиоприемник, собранный Йоханом. Урсула не знала – и не спрашивала, – куда они направлялись. “Мне было очень тяжело прощаться с Шушинь, моей единственной подругой”.
Миссия в Мукдене была порой счастья и страха, ликования и усталости, любви, ревности и иногда ужаса. Однажды, возвращаясь с гор со встречи с Чу в близлежащую деревню и любуясь “нетронутым, прекрасным” пейзажем, Урсула увидела лежавший на тропинке труп младенца, уже второй за эти годы, – очередное шокирующее напоминание о том, что могло грозить ей самой. Изнемогая от голода, крестьяне, на попечении которых были большие семьи, избавлялись от собственных детей, чаще всего девочек. “Ее тело еще не остыло, – писала Урсула. – Что это за мир, где родитель должен пожертвовать одним ребенком, чтобы спасти другого?” Всякий раз, падая духом, она вспоминала Чу и его искреннюю благодарность. Молодой командир партизан “излучал спокойствие и достоинство”. Урсула говорила себе, что правое дело стоит любых жертв: “Мы боролись против японского фашизма”.
Японские оккупанты были убеждены, со всеми на то основаниями, что за расширением партизанской кампании стоит Москва. Иностранцев приводили на допросы в полицию. Урсулу “пригласил” в мукденский полицейский участок и проводил в кабинет японский полицейский. “Тесно облегавшая форма подчеркивала его кривые ноги. Даже стоя навытяжку, руки он упирал в бока, словно дверные ручки”. Как бы невзначай полицейский обронил по-русски: “Садитесь, пожалуйста”, проверяя таким образом, понимает ли Урсула по-русски и, следовательно, не может ли быть советской шпионкой.
“Что вы сказали?” – переспросила она.
После непродолжительного и бессвязного допроса ее отпустили. Но Кэмпэйтай подбирались все ближе.
“Частое использование передатчика, приобретение химикатов, их хранение в нашем доме и транспортировка, мои встречи с партизанами – все это происходило под неусыпным наблюдением японцев”. Урсула утверждала, что привыкла к опасности, но по ночам часто просыпалась от одного и того же кошмара: враг проникал в дом, а она не успевала уничтожить расшифрованные сообщения. Она начала принимать снотворное.
Фон Шлевиц заметил, что она похудела. “Госпожа соседка, сегодня я приглашаю вас на ужин, где мы закажем самые лучшие и изысканные блюда”, – объявил он. За ужином фон Шлевиц, уплетавший угощения за обе щеки и обильно запивавший их вином, “пытался тактично и безуспешно узнать, в чем же дело”. Наконец я сказала: “Если вдруг мне на голову свалится кирпич, вам придется присмотреть за Мишей”. Фон Шлевиц ответил, что будет счастлив помочь и готов даже усыновить мальчика, если это потребуется. “Это было уже слишком”, – писала Урсула, усмехаясь над мрачной иронией этой картины: сына коммунистической шпионки-еврейки будет растить нацист, торговавший оружием. И все же ее утешала мысль, что добросердечный сосед позаботится о ее сыне, если ее и Патру схватят.
Фон Шлевиц не пытался узнать, почему она боялась падения “кирпича”, почему ее мальчику может потребоваться опека и почему она так интересуется военными вопросами. Неравнодушный к выпивке коммерсант, вероятно, знал гораздо больше, чем делал вид.
В апреле 1935 года, когда Урсула и Йохан ужинали в садовом домике, раздался стук в дверь. На пороге стоял взволнованный китайский юноша лет шестнадцати. Он сунул в руку Урсулы клочок бумаги: один незнакомец дал ему денег, попросив доставить это “сообщение о тяжелой болезни”.
Закрыв дверь, Урсула развернула записку. Послание было написано на простом английском языке сбивчивым почерком Чу. Прочитав его, она почувствовала, как комната уходит у нее из-под ног. Положив записку в пепельницу, она чиркнула спичкой и
