Из верхнего отделения он достал пистолет Макарова, сунул за ремень брюк. Стало немного полегче – всё-таки не безоружный, просто так не дастся. Лобанов понимал, что навсегда не убежать, не спастись, потому что на нём поставлен крест. Надо вырвать у смерти всего несколько часов, чтобы успеть отомстить всем этим сукам.
Конечно, можно было бы податься из города – сначала в Лодейное Поле, а потому куда-нибудь дальше, хоть в Сибирь. Но ему не хотелось ни бегать, ни скрываться, ни дрожать по ночам. Да и смысла не было – ради чего вешать на себя этот хомут? Никто нигде его не ждёт, и потому сейчас одновременно и легко на душе, и тошно…
А он-то, болван, ещё утром старался для них, уговаривал Озирского не передавать материалы в милицию. Не только для себя, для всех старался, а что получил на выходе? «Сына бы хоть разок ещё увидеть, одним глазком! Может, до его интерната удастся добраться без приключений. Там поглядим, но сначала – к Озирскому!»
Он как раз сегодня про Артёмку вспоминал. И про Нинку, бывшую жену, тоже. Лобанов-то про них, честно говоря, и думать забыл, а вот Андрей поднял со дна его тёмной души эту муть. Как быстро рушится жизнь – ведь совсем недавно ничто не предвещало беды!
Матвей вылез через окно, потому что за дверью уже могли следить. С кладбища его ни под каким предлогом не выпустят – точно. Как только был вынесен приговор, Лобанов, ещё живой, превратился в труп для своих дружков. Теперь дело техники подловить его в укромном месте и сломать шею. А потом с невинным видом дать показания, что пьяный «бугор» неосторожно оступился.
Надо бежать, скрыться, а потом самому решить вопрос. Не в его правилах дрожать и делать в штаны от каждого шороха, но и презирать опасность он тоже не в силах. Скорее бы всё кончилось, только вот должок нужно отдать. Чтобы помнили Мотю долго, чтобы блевали красненьким, когда его уже не будет. Накося-выкуси, отмажетесь вы, уроды…
Лобанов перескочил через подоконник и жадно глотнул воздух, пахнущим прелой листвой и дымом близкого костра. Потом рванулся прямо через могилы к воротам, таясь и от своих же приятелей, и от скорбящих посетителей. В заборе много дырок. Вполне можно выбраться незамеченным. Наверное, в машину ещё ничего пока не подложили. Понадеемся, что она не взорвётся, довезёт до города. А там, кровь из носу, нужно найти Озирского и рассказать всё, в том числе про вчерашнее тройное убийство и про то, чтобы он ни за что не ездил вечером в пункт стеклотары, что на проспекте Смирнова, напротив киношки…
Мимо жестяных пирамидок с красными звёздами, мраморных и гранитных надгробий, хватаясь грязными руками за кресты из чугуна и ракушечника, ловя пересохшими губами воздух и скользя подошвами по размытой недавним дождём земле, Лобанов выбрался к воротам. Туда как раз подходила очередная процессия с оркестром. Несколько подвыпивших мужичков, немилосердно фальшивя, дули в трубы и звенели тарелками, исполняя похоронный марш Шопена. Следом, в весёленьком гробу салатного цвета, с рюшками и кружевами, ехал покойник – жёлтый, как свечка, старик с проваленным ртом, откуда вытащили протезы. По бокам несли искусственные венки с чёрными и белыми лентами.
Пластмассовые розовые и сиреневые цветочки с острыми лепестками прочему-то именно сегодня произвели на Лобанова ужасное впечатление. Он закрыл лицо руками и со свистом пытался отдышаться, чтобы бежать дальше. Лишь бы выскочить за ворота, сесть в машину, добраться до города. И уже там подумать, где можно найти Озирского. Параша, не сказал ему всё там, у Петропавловки! Всё выкрутиться хотел, да и сук этих, бывших корешей, вытащить. Думал, что оценят его труды, отблагодарят. Оценили, мать их. Отблагодарили. Но теперь и он ответит им тем же…
– И очень хорошо, Ксения Антиповна, что вы Василия Михайловича дома держали в гробу! Лежал он на столе спокойненько, и никакие прощелыги его не касались! – бойко тараторила, обращаясь к замотанной в чёрный платок пожилой вдове, полная кумушка в бархатном берете, лихо заломленном на ухо. Из-под него торчали остатки протравленных «химией» волос. – А вот у моей сотрудницы, представляете, жуткий случай был! Маме в морге всё лицо испоганили. Когда гроб открыли, женщины завизжали со страху. Зубы оскалены, один глаз выпучен, другой зажмурен, пальцы скрючены… Это за то, что платили по прейскуранту, а не столько, сколько они там насчитали. И трупные пятна по лицу!.. А воняет! Знаете, как уже воняло!
За ними следовали две платные плакальщицы, которые сопровождали чуть ли не каждую похоронную колонну. В перерывах между завываниями они обсуждали цены на яблоки и картошку, а потом снова начинали голосить. Лобанов смотрел на них из-за стены чьей-то старой усыпальницы, и чувствовал, что сейчас упадёт в обморок. Почему-то казалось, что голосят уже не нему, и где-то вдалеке звенит колокол…
Лобанов проскочил за спинами последних провожающих и, не помня себя, добрался до своей «девятки». Наверное, из-за того, что на парковке было много посторонних, с машиной ещё ничего не сделали, наблюдателя не оставили. Те, кто охотился за Лобановым, не знали главного – что он всё слышал. Они надеялись захватить амбала врасплох, думая, что он им доверяет. И ведь, падлы, были правы – доверял! Не ожидал от них такой подставы. Ну, раз уж на то пошло, он задним числом оправдает их ожидания – сдаст всех с потрохами.
Матвей не сразу смог отпереть замок – так дрожали руки. А зубы стучали не столько от страха, сколько от ярости. Усевшись за руль, Матвей включил зажигание, убедился, что ничего не взорвалось, и попытался успокоиться. Наверное, Озирский уже переправил кассеты в милицию, но это уже не главное. Самое важное сейчас – рассказать ему про засаду на проспекте Смирнова. Наверное, они вызывали Матвея для того, чтобы он заодно взял на себя и смерть Озирского. Или, как всегда, помог избавиться от трупа, но после этого уже не вернулся домой. Интересно, знала ли Юляша обо всём этом? Наверное, нет, а то не утерпела бы, проболталась…
По тому же шоссе, где утром рвал рябину, Матвей мчался в город, выжимая временами скорость свыше ста километров. По счастью, гаишники ни разу его на этом не поймали, и очень быстро удалось добраться до Петроградской стороны. Он должен был попасть в гостиницу, найти там Андрея, чего бы это ни стоило. Главное, сразу сообщить, что сын профессора Аверина на самом деле мёртв – с того дня, когда пропал. И другие ребята, парень с девчонкой, тоже убиты, но только вчера вечером. Их убрали, использовав втёмную, вместе с Серёгой Чолиным. Они должны были заманить Андрея к стеклотаре, а потом исчезнуть.
Только бы найти его, только бы упросить выслушать! Ни о бывшей жене, ни о сыне, ни о Юляше Чернобривец Лобанов уже не вспоминал. Распугав длинную очередь в знаменитую «Чапыжку», Лобанов с визгом тормозов подкатил к ступеням гостиницы. Огромный, страшный, выпачканный в кладбищенской земле, с разводами на перекошенном лице. Матвей вбежал в дверь и поймал за рукав пожилого очкастого швейцара.
– Слушай, отец! – Он полез за деньгами, оставленными в конторке той самой старухой. – Христом Богом прошу тебя – проведи к Андрею Озирскому. Он тут у вас номер снимает. Во как надо! – Матвей чиркнул ребром ладони по горлу. – Ты не смотри, что я такой… Отблагодарю, как положено.
– Да не в том дело! – поморщился швейцар, явно жалея, что не придётся заработать. – К нему разные приходят. Но уехал он – часа полтора назад. Теперь, должно быть, не скоро вернётся. Может, передать чего надо?
– А-а, некогда! – махнул рукой Лобанов и, круто повернувшись, вывалился обратно на крыльцо.
Тёмная духота давила ему на грудь, и дышать было очень трудно. Из рюмочной пахло поганым пойлом, и каждого ханыгу хотелось придушить своими руками – чтобы не портил воздух. Что же делать, что?! Остаться здесь и ждать? А вдруг Озирский поедет к месту встречи сразу же, не завернув в гостиницу? Передать, на всякий случай, через швейцара настоятельную просьбу встретиться ещё раз? Так ведь всего не скажешь, а после утреннего облома Андрей вряд ли согласится…
Небо давило на распластанный город свинцовым жарким прессом, и потому стемнело очень рано. Для конца сентября такая погода была не благом, а мукой. Пот заливал глаза, пропитывал одежду, оседал солью на губах. Но всё-таки Лобанову вдруг очень захотелось есть – ведь с самого утра у него и крошки во рту не было. С голодухи было никак не сосредоточиться, не сообразить, куда теперь ехать, что делать. Озирский мог быть в ста тридцати трёх местах, и ни об одном из них Лобанов ничего не знал.
Проскочив Кантемировский мост, Матвей затормозил у небольшой кафушки, которая располагалась в начале Белоостровской улицы, и несколько раз просигналил. Из двери выглянула официантка в кокетливом фартучке и кружевной наколке на голове. Она, как обычно, улыбнулась Лобанову и подбежала к краю тротуара.
