И сейчас, на песчаном откосе, среди сосен, на него вдруг нахлынула звериная тоска. Матвей только что обожал этот мир, но вдруг возненавидел его. Острая боль пронзила грудь, и липкий страх смерти пополз по телу. Не умри тогда мамка, не пошёл бы Мотька в зону ни в первый, ни во второй раз. Никогда бы при мамке этого не случилось, а, значит, не было бы и ничего другого.
Не осталась бы инвалидом на всю жизнь побитая лопатой мачеха, не прятал бы Мотька трупы по безвестным могилам, не закрывал «цинки» с драгоценностями на кладбищах, не ставил бы там фальшивые надгробья. И Артёмку, сына, не бросил бы грудным, не обрёк бы его на страдания и слёзы. И Нина была бы жива, потому что всё могло сложиться совсем иначе…
Лобанов понял, что дальше идти не может, и остановился. Он совершенно спокойно, будто пачку сигарет, вынул из-за пазухи «макаров», сбросил предохранитель. Осмотрелся вокруг, попрощался с белым светом, с огненной осенью, с низкими уже тучами – совсем такими, как в детстве. Молитву Матвей никак не мог вспомнить, поэтому просто перекрестился, жадно вглядываясь в шафрановые полосы заката, которые так хорошо были видны отсюда, с горы. А потом прижал воронёное дуло к правому виску и сразу же, зажмурив глаза, спустил курок.
Испуганные выстрелом птицы тучей поднялись над вершинами деревьев, а сосновые иголки посыпались на затылок и спину Матвея, который упал лицом в муравейник. Вывалившийся из его руки пистолет съехал по песку на спутанные корни сосны, и вторым пластом его совсем засыпало…
* * *
Наталья, горько плача, сидела в своём «Опеле» у светофора, считала секунды до той поры, когда зажжётся зелёный сигнал. Ещё час назад она не представляла, что будет так рваться на Литейный, потому что всегда избегала встреч с милиционерами, а родную «спецуру» крыла последними словами. Каждая заминка, остановка, необходимость ждать и тормозить едва не доводили её до истерики, и искусанные губы тряслись от беззвучного плача.
– Бог помог… Мне помог Бог! – бормотала она, размазывая помаду по лицу. – Может быть, там будет сам Андрей, и мне удастся поговорить с ним, попросить прощения за всё… Он ведь ничего не потерял вместе со мной, а только нашёл. Ленка покойная ноги ему мыла и воду пила. Дети вон такие, один другого краше! А со мной, наверное, так и не вышло бы ничего. Наверное, не должна я быть матерью, раз такое случилось! Тот, второй ребёнок тоже погиб бы, потому что я не достойна всего этого. Моё дело – по кабакам шляться!..
Она ругала себя самыми страшными словами, призывала на свою голову всевозможные кары. Слабо покачивая ручку переключателя скоростей, она вспоминала искажённое мукой, абсолютно белое лицо Матвея Лобанова и думала, что он всё-таки не зря сказал ей: «Прощай!» Действительно, всё для себя решил, потому что раньше так никогда себя не вёл, был крепким, основательным мужиком…
Увидев, что давно горит зелёный, Наталья спохватилась и нажала на педаль газа. Руки внезапно ослабели, и вести машину стало трудно – как никогда. Наталья чувствовала, что сегодня не сможет, как обычно, блистать в «Прибалтийской», и потому лучше туда вообще не ездить. Закурить бы сейчас, но можно упустить руль, попасть в аварию, потому что и так всё плывёт перед глазами. А тогда не получится предупредить Андрея или его сослуживцев, и это – хуже смерти.
Наталья, разумеется, понимала, что люди Ювелира отследят её визит; вопрос лишь в том, как быстро это случится. Ей, конечно же, не поздоровится, но дело стоит того. Многие годы она мистически верила в возможность когда-то замолить, искупить свой грех – и этот день настал. Теперь нужно только осилить последние метры, сделать несколько сотен шагов, и подлость будет забыта. Знай Наталья наверняка, что её сегодня же за это прикончат, она всё равно поехала бы на Литейный, потому что уже давно не хотела жить. Подумывала даже о том, чтобы устроить себе «передоз», да стыдно было бросать лежачую мать после инсульта.
Точно так же, давным-давно, в первый день августа восьмидесятого года она упрашивала акушерку показать ей мёртвого мальчика, потому что не верила в несчастье и думала, что его можно спасти. Она готовилась тогда к двойному празднику, который отныне в этот день будет отмечать их семья. Рожала с этими мыслями, тогда почти не кричала, только очень торопилась, нервничала, вертелась с боку на бок. А заорала, зарыдала потом, когда увидела своего красавчика-сына, который мог бы остаться в живых, если бы не настало время чаепития. Теперь ей казалось, что в тот день Андрей погиб в первый раз. А сегодня может сгинуть окончательно, навсегда, если она, Наталья, не поторопится.
Она стала стервой не вдруг, не сразу. Просто сочла однажды, что достаточно настрадалась в жизни, и теперь должна наверстать упущенное. Она имеет право строить своё благополучие способами, пусть даже не всегда достойными с точки зрения морали и нравственности. Так поступали и родители, работники торговли, когда наживались, пользуясь тотальным дефицитом и желанием людей отовариться с чёрного хода.
Она добилась своего, поднялась на вершину. Сейчас ей очень многие завидуют, фальшиво восхищаясь её хваткой и обаянием. Наталья по себе знала, что прекрасно только то, чего не имеешь. Кому-то её цацки, «Опель», набитая импортной техникой и мебелью квартира на Гаврской кажутся пределом мечтаний и символом успеха. Но на самом деле Наталья променяла бы всё то, что имела сейчас, на одну только возможность – тем жарким олимпийским летом выйти из Снегирёвки с живым младенцем на руках. Сейчас Вацлаву Озирскому было бы уже одиннадцать. И плевать тогда на всё остальное…
Наталья перебежала Литейный проспект на красный свет. Машины истошно сигналили, шарахались от неё. Свой «Опель» она припарковала в переулке, напротив «Большого Дома», чтобы он не бросался в глаза. С Невы дул сильный, но неожиданно тёплый, какой-то тропический ветер. Шёлковый малиновый плащ Натальи надулся куполом, потом резко опал, облепив фигуру. От слёз и пота элитная косметика раскисла, превратив лицо в грубо размалёванную маску, которую нужно было срочно смыть, чтобы не позориться перед людьми. Обеими руками Наталья схватила ручку тяжёлой входной двери и резко рванула её на себя.
Похоже, она вообще утратила возможность связно выражать свои мысли, потому что ни дежурный, ни ещё три офицера так ничего и не смогли понять. Другого человека они давно выпроводили бы на улицу, но Фея, несмотря на зарёванную физиономию и растрёпанные волосы, всё же оставалась чертовски привлекательной. Она могла позволить себе рыдать и кричать, отвлекая служивых от дела. Розовощёкий белобрысый капитан намучился с ней больше остальных; он бегал за водой и валерьянкой, чтобы хоть немного успокоить красивую женщину.
Ей мерещилось, что именно в это время, пока она тут препирается с туповатыми мужиками, Андрей погибнет, и всё будет кончено. Фамилию Горбовского она назвала сразу же, но оказалось, что полковника сейчас нет на месте. Петренко тоже, вроде, уехал, и потому даме нужно прийти в понедельник, потому что завтра их здесь не будет.
– Да какой понедельник, я сейчас же должна с ними поговорить! – снова зарыдала Наталья. – Есть же хоть кто-то из их отдела на месте, я ему всё скажу! Вызовите сюда человека, и я объясню, зачем приехала. Меня, может, в понедельник уже и в живых-то не будет, поймите вы, наконец!
– Ваш паспорт! – вдруг вспомнил розовощёкий капитан ту самую фразу, которую должен был произнести сразу же.
Наталья воздала себе хвалу за то, что после вчерашнего шмона в гостинице оставила документ в ридикюле, не заперла в шкатулку дома. А то сегодня обязательно забыла его прихватить – так неожиданно свалился ей на голову Матвей Лобанов…
И как только дежурный увидел её фамилию, тут же схватился за трубку телефона. Через две минуты подошёл мужчина с усами, щегольски подбритыми височками и откровенно-оценивающим взглядом выпуклых глаз. Одет он был очень стильно, даже шикарно, и весь благоухал ароматом кипариса.
– Капитан Дханинджия! Можно просто Тенгиз, – представился он, еле справляясь с желанием поцеловать Наталье ручку. – Пойдёмте. – И тут же бережно, как больную, взял её под локоток.
– Так вы наконец-то проводите меня к вашему начальству? Кто сейчас есть на месте, с тем и буду говорить, – капризным, игривым голоском сказала Натали. Она снова почувствовала свою неотразимость и немного этим утешилась. – Мне очень нужно, вы потом поймёте. Я так гнала сюда, что два раза чуть не врезалась…
Они шли по лестнице, потом – по коридору, освещённому голубоватыми яркими лампами. Кругом были бесконечные двери, вокруг бегали люди, от которых рябило в глазах. Но главное было сделано – она добралась до «Большого Дома», сумела убедить сотрудников в том, что прибыла по важному вопросу. Теперь нужно было собраться с мыслями, чтобы сказать самое главное.
