Подпол я искала и не смогла найти до тех пор, пока защитные маскировочные чары не были отозваны создательницей. А до того чары-то я видела, а вот грубый люк в полу — нет...
Воду Таура собрала из воздуха. Она оказалась вполне годна в пищу, разве что слегка горчила, а, избавленная от горечи очисткой, лишилась всякого вкуса: дистиллят.
И только когда закопченный чайник устроился над огнем, а из подпола возникли съестные припасы, Таура, нарезая твердокаменную солонину прозрачными ломтиками, не выдержала:
— Ладно, выкладывай. Я его — понятно, за что не люблю. А он-то меня за что?!
Миг торжества был каким-то детским: я знала! Знала, что она не стерпит!
И, разбирая вытащенный из подпола тюк (шкуры — родные сестры тех, что были на Сумете, одежда, куда более практичная наших нынешних нарядов и всякие необходимые в быту мелочи) пафосно объявила:
— Ты меня затмевала!
Лицо у Тау стало скептическим: Тау не Мэл, Тау знала, чем оборачивались все попытки выпихнуть меня на свет. Мама, рожденная вне Ожерелья и до конца, не принявшего его традиций, всё пыталась переломить данное Оракулом имя — пока отец не запретил “издеваться над ребенком”, предоставив мне расти там, где мне нравится. В тени.
— Ты стремилась во всем быть лучше меня! — продолжила я свои (Мэловские) обвинения.
С немалым удовольствием, к слову, продолжила...
— Кто бы мог подумать! Это же у меня в детстве была тайная страсть “превзойди Тауру в чем-нибудь, и никому об этом не рассказывай”!
— Ты уводила у меня ухажеров!
— Но ты же сама просила!
Восклицание Тау отразилось от бревен, заставило трепетать пламя, и вода из носика плеснула на в огонь.
— Просила, — с достоинством проигнорировала ее возмущение я, и забралась на лежанку, теперь укрытую мехом. — Но с какой стати я должна была отчитываться в этом перед Мэлрисом?
Стук ножа о доску, выразительный и, я бы даже сказала, зловещий, заставил меня сделать невинное лицо. Но боюсь, Тау и так догадалась, что я смеюсь про себя!
Заваренные прямо в кружках травы слегка отдавали консервирующей магией и пахли противопростудным сбором. Я сделала глоток, и усмехнулась — пожалуй, в здешнем климате это куда актуальнее чайного листа.
Тау забралась ко мне на лежанку, села, прижавшись боком к боку.
— Ты замерзла? Укрыть тебя щитом?
Я отрицательно покачала головой — и продолжила греть о кружку ладони.
Я не замерзла. Просто… приятно.
Пахло одичавшим без людей жильем, дымом и травами из моей кружки. Снаружи грохотало море, а здесь, внутри, было тепло и сырость не доставала до костей. Я бездумно смотрела на светляка передо мной, и пыталась понять, что я чувствую.
Тау ведь осмотрела браслет — но так ничего и не сказала. Что, если мы так и не сумеем его снять? Что мы будем делать?
— Я ведь вспомнила его, — голос сестры казался усталым. — Того, второго, подельника твоего… Мэ-э-эла!
Я улыбнулась в кружку, и не сразу поняла, что она имела в виду:
— Вспомнила? Ты видела его раньше? Он принимал участие в дознании?
— Не принимал. Ты ведь тоже его знаешь, Нэйти. Мы даже были представлены, и он был на балу по поводу твоего шестнадцатилетия!
Я попыталась вспомнить — но на балу в честь первого совершеннолетия младшей дочери князя Янтарного их было столько…
— Его зовут Тайернан Сомхэрл, он бастард — и наполовину не человек. Но кем была его мать — никто не знает.
Тау усмехнулась:
— Он нравился отцу. Папа даже всерьез рассматривал его как подходящего супруга. Советовал мне быть с ним любезной…
Я таращилась в противоположную стену, ошарашенная новостью и теперь уже напрягая память всерьез — но там по-прежнему зияла тьма, не желающая давать мне подсказок.
Сомхэрл, Сомхэрл… Из какого они мира? Где лежат их наделы? Нет, не помню!
— А… а ты? — осторожно уточнила я, подходя к задаче с другой стороны и пытаясь вспомнить, с кем на том балу Тау была любезней.
— Нэйти, ты же знаешь, как я флиртую. Прохожу мимо мужчины пару-тройку раз, если его зацепило шлейфом и поволокло — ставлю галочку. Если устоял на ногах — ну и не очень-то мне было нужно, в мире полно других мужчин, этого вычеркиваем! Папа, впрочем, от своей идеи не отказался, я знаю, и подумывал предложить мою руку столь стойкому кандидату без моего ненадежного посредничества…
Уткнувшись лбом в плечо Тау, я беззвучно хохотала.
День закончился бесконечными “А помнишь?”, и важные темы мы дружно обходили: наше расследование, мой браслет и то, что держать вокруг меня всю жизнь кокон, защищающий от поиска, невозможно даже для Тауры…
И уснули в обнимку, под песню моря, грызущего меловые берега и потрескивание дров в очаге.
А ночью мне приснился он. Мой жених.
Он снова прижимался ко мне в оранжерее, больно вцепившись в запястья. И снова пытался влезть мне в рот его язык, и это было так противно, так неожиданно и… и подло, что я растерялась.
Я растерялась и оцепенела, в ушах грохотала кровь, и я слышала только ее, а еще его слова, такие же навязчивые и противные, как поцелуи, меня мутило, и одеревеневшее тело не знало, что ему делать…
И когда я сумела отвернуться, спасая лицо, я увидела Тауру. Она стояла у входа в беседку, и даже во сне я видела, какие страшные у нее глаза!
“Тау, не надо!” — пыталась сказать я.
Ардан Илиаль Лазурит что-то почувствовал, и развернулся в ее сторону.
Он пытался что-то говорить. Улыбался виновато. Извинялся, кажется: “Мы с моей милой невестой проявили несдержанность” и “Уверяю, мое отношение к ней не изменилось, я всё равно ее люблю и женюсь” ...
Но я уже видела, как течет лавина огненно-рыжих спин — бескрайняя, от горизонта до горизонта. Как дрожит под железными копытами выгоревшая степь. Как трубит о своем гневе страшный бык-таур, и голос его рвет в клочья закатный воздух…
Она ударила, стоило только Лазуриту отступить от меня. Без шуток, без предупреждений, без вызова на дуэль — всей силой, раз, и другой, и… и третий удар Тау удержала. Она дышала бурно и тяжело, судорожно сжимая и разжимая кулаки, вся ее натура требовала продолжить, поднять падаль на рога, и нестись, ревом устрашая всех вокруг…
Но Тау не зря учили держать себя в руках все эти годы.
Только глаза ее были по-прежнему страшными, когда она перевела на меня взгляд:
— Ты в порядке?
Я заставила себя посмотреть на смятое тело.
Стараясь держать себя в руках, не показывать, как трясет меня от страха и обиды, тщательно выговорила:
— Лазурит — союзники. Отец будет недоволен.
Отец был в ярости.
— Ты украла у сестры опыт победы! Даркнайт обязательно справилась бы с обидчиком. Она не девочка для битья, а сильный маг! Тебе следовало подстраховать сестру и дать ей шанс справиться своими силами, а не вламываться в ее поединок.
Мама молчала, тихо присутствуя на диване.
— Я недоволен вами обеими. Можете быть свободны.
Шелест наших платьев, и голос мамы
— Стойте.
Отец не возражает — и мы с Тау замираем, подчиняясь.
— Нэйти, милая. Подойди, — тонкие пальцы берут меня за запястье, тянут меня на диван. — Присядь!
Она берет в ладони мое лицо и пытливо, тревожно заглядывает в глаза:
— Как ты, милая?
И меня прорывает:
— Ужасно! — я трясусь и рыдаю, прижавшись к маме, я всхлипываю и бормочу бессвязно. — За что он так, мамочка, за что?
И чувствую, как мама, целуя меня в лоб, шепчет:
— Этот подлец тебя не стоил, моя девочка…
И пытаясь вытереть слезы, я вижу, как потемнело отцовское лицо, как перекатываются у него желваки…
А мама встает навстречу Тауре:
— Как ты?
И болезненный, надломленный голос старшей сестры:
— Ужасно. Я бы его еще раз убила!
Мы устраиваемся на диване втроем. Вчетвером — потому что папа умещает в объятиях нас всех…
И то мерзкое, противное, что сжало меня изнутри, разжимается.
