– Пятнадцать летов! – задумчиво говорил Лазарь. – Всего пятнадцать летов минуло с той поры, как на Косовом поле погибли наша слава и честь! А словно столетья прошли… Где те людины, где те воины? Где те сербские юнаки, что пали на Косовом поле! У господаря Лазаря было семьдесят тысяч воинов, зато каких воинов! Турок было впятеро больше, но в напуск пошли мы, а не они… И победили бы! Властель Вук Бранкович погубил все дело. Он должен был ударить с тыла, и не ударил, увел свою рать. Изменил Лазарю, Сербии изменил! Лазарь пал на поле боя, пали все наши герои, юнаки, богатыри! Погибла Сербия! Пятнадцатого июня, вот в такой же летний радостный день. Милош Обилич пробился к султанскому шатру и зарубил самого султана Мурада! Вот какие юнаки были на Косовом поле!
– А турки, когда погиб ихний царь, они что? – невольно вопросил Василий, захваченный горестным рассказом.
– Что войско! – отозвался Лазарь. – Их было так много, что не все и поняли, что ихний султан убит! У Мурада было двое сыновей. Один тотчас убил другого, старшего, и возглавил рать! Мне сказывали, у вас была большая битва с Ордою у Дикого поля на Дону, и вы победили потому, что с тылу ударил на татар князь Дмитрий Боброк[83]. Ежели бы Вук Бранкович содеял то же самое, мы бы победили, и Сербия сейчас стояла бы на пороге православного мира с восьмиконечным крестом в одной руке и с саблей в другой, оберегая истинную веру, и, может быть, когда-либо и вы пришли бы туда, к нам, и узрели наше бирюзовое море, наши горы, наши сады, где растут лимоны и гранаты, оливы и виноград! Наши православные земли могли бы протянуть руки друг другу! Но нет больше Сербии! Есть завоеванная турками земля!
– И ты дрался там? – почти догадывая об ответе, вопросил Василий. Но Лазарь печально потряс головою:
– Мне не довелось пасть за Родину, испить до дна общую чашу скорби! Мы шли на Косово поле от Черной горы. Не успели дойти… Тогда я впервые узрел, как плачут юнаки! Ночью мы подбирали раненых, кого удалось спасти. Потом я принял схиму и ушел в Болгарию.
– Болгария тоже погибла!
– Да. После гибели сербов они не могли уцелеть. Поэтому я тут, и не ведаю, егда кончу свой труд, куда мне податься? Где приклонить главу? Быть может, уйду на Афон, в наш православный тамошний монастырь. Буду растить виноград и смоквы, собирать оливки; глядеть на море с горы, на легчающие на окоеме бирюзовые и лазурные волны, молиться и вспоминать Сербию. А не то проберусь в Черногорию. Там на горных высях еще идет борьба, и турки до сей поры не могут одолеть тамошних богатырей! Юнаков… Я уж говорю по-вашему. Там есть и наши монастыри, не захваченные и не разграбленные бесерменом…
Внизу была Москва; и не Москва вовсе. Смеживши вежды, Василий почти увидал высокие горы, нависшие над безоглядною бирюзовой водой, извитые деревья, на которых растут диковинные горькие желтые плоды, которые иногда, засоливши, привозят на Русь. Когда-то и книги привозили сербского письма, и иконы, и кресты, и иное узорочье. Когда-то. До Косовой битвы. И неужели Сербия исчезнет теперь навсегда?
И вдруг жгучий стыд облил его с головы до ног, а он не так же ли поступил ныне, как тот неведомый предатель Вук Бранкович? И что в самом деле было бы с батюшкой, не выступи Боброк с засадным полком в решающий миг боя? Погиб на Дону, как деспот Лазарь на Косовом поле! И Русь была бы захвачена врагом! И нашлись бы бояре, готовые служить Мамаю, ползать на брюхе перед ханом, угнетая свой народ, ради милостей иноземных – кусков с чужого барского стола! Когда люди мыслят о Родине? И когда перестают (устают) ее любить?
Турок было больше в пять раз! И мастер говорит, что они бы победили, кабы не измена Вука! И не с того ли, не с измены своих, начинается всегда и всюду гибель языка, гибель племени? Ибо съединенный сам в себе народ неодолим, и не уступит никакому врагу!
Василий уже не слушал того, что говорил ему Лазарь, который сейчас хвалил Русь и русичей. Перед ним открылись на миг безвестные глубины пространств и времени, и смутно овеяло воплощенным лишь в грядущих неблизких столетиях. Но когда-то дойдут, узреют русичи и горы, и ширь южных морей, когда-то Русь обнимется с возрожденною Сербией. Все это будет «когда-то», и лишь смутною тенью промаячило ныне пред ним. Он встряхнул кудрями, опоминаясь. Молча взял сербина за предплечье и сжал, ничего не сказав. Нет, у них на Руси не будет Косова поля, не должно быть! Будет великая страна, в которую пока не верит даже его венчанная жена Софья, упрямо полагающаяся на своего отца, Витовта, а не на русичей, доселе которующих друг с другом. Он спускался по ступеням, изредка взглядывая на чудовищный механизм, молчал и думал.
С Киприаном уже было добыто согласие, что тот нынче отпускает в Новгород архиепископа Ивана. Сам Киприан двадцатого июля отъезжает в Литву, к Витовту, и на Киев. Будет хлопотать о том, чтобы не разделилась вновь единая русская митрополия, будет бороться с латинами, чающими закрыть православные церкви в Галиче и на Волыни, будет торговаться и хитрить, будет ставить епископов и скакать в тряском возке день за днем воистину бессмертный железный старец, коего Василий начинал ценить все более и более, вполне понимая только теперь, почему великий Сергий стоял за него, и именно Киприана, а никого иного, прочил на русскую митрополию.
* * *
Жизнь шла. Василий решал дела, заседал, мирил тверских князей, охотился. Софья родила еще одну дочерь, Василису, и осеннею порою опять понесла, уверяя Василия, что на сей раз будет сын. Бояре лукавили с ханом, ссылаясь на недород и моровые поветрия, уменьшали «царев выход», наполняя княжескую казну. Брат Юрий, опять не без умысла, взял на себя заботу о Троицкой обители. К октябрю наконец-то была окончена, на деньги самого Василия Дмитрича, каменная церковь Успения Богоматери в Симонове, основанная еще Федором, в бытность его архимандритом и настоятелем Симоновской обители.
В срок выколосились хлеба. В срок жали рожь.
В сентябре татары изгоном пришли на Рязань, и Федор Ольгович удачно отбил набег и отбил захваченный было полон.
Осенью и в начале зимы чередою происходили важные смерти: умерла вдова Олега Иваныча Рязанского Евпраксия, умерла великая княгиня Евдокия Тверская, мать тверских князей, которая так и не сумела помирить сынов своих. Умерла супруга Ивана Михайловича – Марья. И совершилась одна благая смерть: умер на Городце суздальский князь Василий Кирдяпа.
А зимой, о Великом Заговенье, Витовт захватил псковский город Коложу и стоял под Вороначом. Псковичи прибыли на Москву с жалобою. Начиналась вновь ратная страда, но нынче Василий уже не намерен был уступать Витовту.
Глава 22
Киприан на этот раз, возвращаясь в Москву, почуял вдруг, что очень устал, устал больше, чем когда-ни-то и как-то безнадежнее. Шел снег, но земля еще не была вдосталь укрыта и на выбоинах сильно встряхивало. Он полулежал на подушках, застланных холстиною, безвольно отдаваясь колыханию и дорожной тряске владычного возка. Объезд волынских епархий дался ему на сей раз с огромным трудом. Когда он рукополагал во Владимире волынском во епископа попа Гоголя, то у него закружилась голова, и он упал бы, не поддержи его иподьякон. Но и все бы ничего! Воистину добил его съезд Витовта с Ягайлой в Милолюбе. С Ягайлой наехала масса польских ксендзов и римских прелатов и монахов Францисканского ордена. Они так и кишели вокруг, не давая ходу православным служителям, то и дело задерживая даже и самого Киприана, вынужденного, в конце концов, попросить Витовта о защите и вооруженной охране для него, как для верховного главы православной, самой многочисленной по числу прихожан, церкви Литвы. «Великой Литвы и Руссии!» – пробормотал Киприан почти про себя, тяжело чувствуя в сей час весь издевательский смысл этой формулы, применяемой сплошь и рядом в государственных хартиях литовского великого княжества, где даже деловая переписка велась не на каком ином, а на русском языке!
И всего обиднее, что Киприана так и не поставили в известность о сути переговоров, ведшихся вроде бы с его участием. О чем толковали Витовт-Александр с Ягайлой-Владиславом наедине, не ведал никто, быть может, кроме посланцев Папской курии. Какие еще утеснения выдумают они для православных литвинов и русичей? Неучастие в делах государственных? Запрет сочетаться браком с католиками, обращая последних в истинную веру? Напротив – в этом случае требовалось, чтобы православные, не важно муж или жена, отказывались от своей церкви, переходя в латынскую ересь. Еще какие (и многие!) запреты и утеснения выдумали досужие францисканцы, празднующие свою победу над правой верою в многострадальной Литве! И что возможет содеять здесь он, Киприан, наблюдая, как закрываются одна за другой святые обители, как выкидывают из них православных иноков, места которых нагло захватывают францисканские и доминиканские монахи! Как жгут книги со славянскими литерами, даже не поинтересовавшись, что написано в них? Творение ли святых отцов, хронографы ли, гимны Дамаскина[84] или соборные уложения? С горем приходило признать, что церковь не живет без защиты власти, а власть, ежели она враждебна православию, губит живую церковь! Разрушает храмы, запрещает богослужения, и все это в угоду своей, иной, чужой и чуждой церкви, которую иначе, чем еретической – не можно назвать…
