Аще ли же буду кого в епитемью вложил, или невниманием, или паки благословную виною, а не будет поискал разрешения, и в том забытьи учинилася смерть, или кого учил буду, а он ослушался, всех имею о Святом Дусе разрешены, прощены и благословены и молюся человеколюбцу Богу да отпустит им.
А понеже сочтох лета своя, отнеле же в митрополиты поставлен бых, и обретеся числом яко тридесято лето течет к приходящему месяцу Декамврию, во второй день, и толиким летом прошедшим аще кто будет пороптал на мя, или паки явно восстал, от епископского сану, или от иноческого, еще же и священнического, или кто и от мирских совокупился будет с ними, поелици от них не зналися, и пришедши ко мне исповедаша и прияша прощение и разрешение, прощены суть и благословение от того часа, и да не вменит им Господь в грех, но да отпустит им. А елици, или стыдяся меня, или в забытьи приидоша, или в небрежение положиша или опасаяся мене, или за скудость им ума, или ожесточившиеся вражьим наветом, всяк иже есть от священницы или от инок, или мирский мужеск пол и женеск, да будут прощены и благословены и да не вменится им во грех, зане то мое есть, и в мене преткнушася, и моея области то разрешити.
Он говорил как глава церкви, как сам патриарх, как Папа Римский. Но он и был равен тем, названным, ибо был духовным главою Руси – грядущего Третьего Рима, преемницы Византии, противостоящей всему латинскому Западу вкупе как иной мир, как земля многих племен и вер, осененная, однако, православным восьмиконечным крестом. Понимал ли это Киприан? Мог ли он духовно предвидеть Русь, простертую от моря до моря через всю Евразию? Не знаем! И, наверное, коли не состоялась бы Русь, – смешны и тщеславны показались бы теперь Киприановы посмертные прощения.
Далее Киприан благословлял всех на путях сущих, вельмож и простецов, мирян и духовных, возлагая печалование о сих на князя и сына своего духовного Василия Дмитрича.
Летописец прибавляет к сему: «По отшествии же сего митрополита и прочие митрополиты русские и доныне прописывающи сию грамоту, повелевают в преставление свое во гроб вкладающася, такоже прочитать во услышание всем».
Глава 23
Киприан был еще жив и только-только воротился из Киева, когда Витовт взял псковский пригород Коложу и осадил Воронач.
На этот раз все пятеро Дмитриевичей, сыновья Донского, собрались вместе, оставя на время глухие и явные споры, взаимные обиды и вожделения. Пятеро князей – одна семья. Василий, ставший великим князем по решению, начертанному покойным владыкой Руси Алексием.
Его брат Юрий Галицкий и Звенигородский. Ему уже за тридцать, он всего четырьмя годами моложе Василия и уже прославлен удачными походами на Казань и Булгар. Красавец, выше Василия, сухо-поджар, строен, прям станом, русая борода и усы, слитые с бородою, подчеркивают мужественность гордого лица. Он женат на дочери Юрия Святославича Смоленского, уже принесшей ему двух наследников: Василия Косого и Дмитрия Шемяку, родившихся один за другим. Он ненавидит Витовта и на дух не переносит братнюю жену, великую княгиню Софью, которая, впрочем, отвечает ему тем же. Юрий не подписал отказной грамоты в пользу Василия, а это значит, что ежели у Василия не останет прямых потомков, то Юрий станет в черед великим князем Владимирским. Софья рожает мальчиков, которые упорно мрут, уже трое отправились на тот свет, и живет один Иван, которому не так давно справили постриги[87], и на которого не надышатся мать с отцом, ибо это пока единственный наследник престола! Глухая вражда меж братьями тлеет не первый год, но ныне Юрий готов помириться с братом: общая беда спаяла братьев-князей, и общий враг означен – враг и тому, и другому, враг всей Руси – Витовт, за спиною которого католический Запад, латиняне, тщащиеся покорить Русь, уничтожив схизму, как говорят они, или освященное православие, как говорят здесь и в южных славянских землях.
Тут же, в совете, и трое младших, да уже и каких младших! Андрею Можайско-Верейскому двадцать пять – взрослый муж! Женат на дочери стародубского князя. Петру Дмитровскому – двадцать два, он вскоре женится на дочери покойного Полукта Вельяминова. И даже семнадцатилетний Константин Углицкий, едва ли не впервые участвующий в совете князей, – здесь.
Потревоженное княжеское гнездо, орлиное, или, скорее, соколиное гнездо, съедененное общею государственною бедою.
С опозданием в палату пролез тяжелый, большой Владимир Андреич Серпуховский: «Не опоздал?» На правах старшего дяди расцеловался с Василием и Юрием (тот только приложился щекой, чего Владимир Андреич предпочел не заметить), иным братьям подмигнул дружески. Уселся в распахнутой бобровой шубе, цветным тафтяным платом отер пот и снег с чела.
– Ну, – вопросил, – плесковичи прибыли?
– И с новогородцами вместях! – подсказал Юрий.
– Софьюшка што? – хитровато сощурясь, вопросил Владимир Андреич. – Здорова ли?
Василий нахмурился: «Все еще недужна!» – отмолвил. Вопрос был не о здоровье великой княгини, то понимали все, но вопросить мог один Серпуховский володетель на правах старшего в роде.
– С Витовтом у нас ряд! – возразил Василий, порешив говорить прямо о том, о чем другие лишь подумали, блюдя его великокняжеское достоинство. – Но я и по ряду не уступал тестю псковских земель! Ни земель Великого Новгорода, ни Ржевы, и никаких иных!
Высказал, и разом опростело. Младшие расхмылили во весь рот, а Юрий улыбнулся медленно, оттаивая, и, благодарно глянув на брата, согласно склонил голову.
– Кто поедет к плесковичам? – вопросил Владимир Андреич и, прищурясь, глянул на Василия, досказавши: – Могу и я!
– Ты, дядя, надобен здесь, – отмолвил Василий. – Надобно полки собирать, к тому еще уведать, как Иван Михалыч думат? Нам еще вдобавок и с Тверью ратитьце вовсе ни к чему!
Продумали. Согласно склонили головы.
– А во Псков поедет Петр! – досказал Василий. – С ратною силой и боярами. (И внятно стало, что он это продумал уже наперед.) Иван Кошкин просунул голову в дверь, хотел вопросить, но Василий опередил его:
– Веди плесковичей! И бояр созови!
Иван кивнул понятливо, исчез.
Рассказ псковского посадника Панкрата был страшен. Витовт взял Коложе о Великом Заговеньи и, ограбив окрестные селения, набрал одиннадцать тысяч полону. Гнали всех подряд: женщин, детей, стариков. Зима в этом году стояла на диво студеная, еще и теперь, в марте, держались морозы, и лишь к полудню, под прямыми лучами весеннего солнца начинало капать с крыш.
– Когды стал под Вороначом, дак и полон погнал туда с собою! – сказывал Панкрат. – Одежонка худа, что получше, литвины отобрали, спали у костров кучами, с каждого ночлега мертвяки оставались в снегу. А под Вороначом… – Панкрат замолк, проглотил ком, ставший в горле, потом, невидяще уставясь в пространство перед собой, хрипло произнес: – Сам зрел! Матери, значит, детей с собою несли… Помороженных… Мертвяков, одним словом. И тут уж стали отбирать у их, цьто ли, дак бают, падет, как ледышка стукнет. Матери в рев, а детей мертвых две лодьи полных наклали трупьем!
– Две лодьи! – эхом повторил второй плескович. – Его развернешь, дак однова и портно-то не отодрать, примерзло! Синенькие, ручки-то крохотные подпорчены у иных, и глаза отокрыты, а уже не видят, и белые, с мороза-то.
– Две лодьи! – опять повторил Панкрат и примолвил, сжимая длани: – Детей!
– Дак мужики своею охотой уж! Встали на рать: плесковичи, граждане Изборска, Острова, Воронача, Велья, – словом, вси. Кто в бронях, кто и так, с одним топором да рогатиною, с посадником Юрьем Филипповичем пошли в догоню.
– Ржеву повоевали!
– А в Великих Луках взяли коложский стяг, и полон привели.
– Матери погибших младеней пленных литвинов били потом, руками рвали, не удержать было!
Новгородский боярин, доныне молчавший, тут разомкнул уста, вымолвил сурово:
– Нелюди! Витовт Кейстутьевич гневал, мол, поганым его лаяли-де. А как еще звать, коли такое творят? Мы, мол, в Бога веруем! Видать, такой у их и Бог, у латинов!
– А теперь и немцы на нас, – продолжал Панкрат просительно. – Самим не выстоять нам, княже!
Бояре молчали, потрясенные.
– Брата Петра вам даю! И ратную силу, – твердо отмолвил Василий.
* * *
Когда уже остались одни, Юрий, прихмурясь, оборотил мело к старшему брату: «С Витовтом ратитьце придет!» – сказал.
– Ко мне, – помедливши, отмолвил Василий, – Александр Нелюб просится. Ивана Ольгемонтова сын. С ратью. С литвою и ляхами. Даю ему Переяслав в кормленье! – и, упреждая брата, домолвил: – В Орду послано, к Шадибеку. Кажись, он Тохтамыша опять одолел, дак и нам поможет!
– А тверичи?
– С ними беда. Иван Михалыч с Васильем Михалычем уже который раз в ссоре. Нынче, кажись, замирились наконец.
Юрий подумал, кивнул, слегка, благодарно, сжал Василию предплечье. Таким вот, не у Софьина подола, брат начинал нравиться ему.
