Когда он пришел, Ипполит Карлович уже поглотил полпорции грибного супа. Слюна официанта Артемия гуляла по «недоолигарховым» недрам.
– Заплывай, заплывай в наш аквариум, – подбодрил Александра Ипполит Карлович. – Извини, я тут без тебя говорить продолжил. Больно долго ты. Расставался. Так вот. В наших отношениях с тобой, Сильвестр. Я как бывший студент философского факультета. Отмечаю диалектический момент. Я делаю капиталовложения, а ты у меня – капитало– вынимание. И мое капиталовложение и является твоим капиталовыниманием. Что ты смотришь так? Все люди искусства таковы, все. Презирают нас, у кого деньги берут. Берут и презирают. Презирают и берут. Они ведь все как думают? – обратился Ипполит Карлович почему-то к Александру, как будто не считал его «человеком искусства». – Они так думают: у вас, богатенькие дяденьки, есть деньги. Значит, вы нам должны. На святое искусство! Искусство-то, может, и святое. А вот те, кто ко мне за деньгами ходит, они-то святые ли? Не про тебя, Сильвестр, не про тебя говорю. Ты – масштаб. Ты – талант. Тебе плачу с наслаждением. – Ипполит Карлович зачерпнул ложкой увесистый кусок гриба, подул на него, и с каким-то даже сладострастием отправил в рот. – Суп изумительный. Только здесь такие супы. Всем рекомендую, всех угощаю… – и снова обратился к Сильвестру: – Но ты, Сильвестр. Слишком ты самоуверен. Ты чудо хотел совершить. Ты шило в мешке хотел утаить. Ибо что это такое. Как не шило? – Ипполит Карлович снова поднял тарелку, скрывавшую донос Иосифа. – Вот как здесь сказано: ты стал «христианские ценности наизнанку выворачивать». Зачем, Сильвестр. Зачем наизнанку. И вообще. Что у них. За изнанка. Какой дурак это написал.
Дурак, который это написал, сидел напротив и молился. Молился, поскольку понимал, что сейчас его может спасти только чудо.
– А вот еще какие кошмары сообщены: «Что же будет проповедано со сцены нашего театра с помощью отца Лоренцо, кощунственно преображенного в буддийского монаха? Что нет добра и нет зла. Нет правого и неправого. Все едино». Отец Лоренцо! – обратился Ипполит Карлович к господину Ганелю. – Кощунственно преображенный! Как тебе мои пончики?
– Я не ел ваши пончики, – ответил господин Ганель.
– А, еще же не было. Десерта. Как долго мы сидим. Хорошо сидим. Но долго.
– Если вы позвали меня для того, чтобы прочесть этот нелепый текст, – заметил Сильвестр, – то правильнее было сделать это без моих артистов.
Ипполит Карлович задумался.
– Да, вот тут ты прав. Не подумал я об этом. Тогда под спуд.
С этими словами Ипполит Карлович накрыл донос Иосифа тарелкой.
– А что ты хочешь сказать, Сильвестр?
– В каком смысле?
– Назначив карлика на роль монаха. Что ты этим хочешь сказать? Что религия в наше время. Занимает столь же мало места в пространстве духовном, как он в пространстве физическом? – Ипполит Карлович указал на господина Ганеля рукой, в которой держал бокал с умирающим лебедем. – Прошу у тебя прощения, но ты ведь не скрываешь, что ты карлик? Нет? Значит, я тебя не обидел? Я бы, наверное, обидел тебя. Если бы делал вид, что ты совсем даже не карлик, а наоборот.
– Вы бы меня не обидели ни в том, ни в другом случае.
– Сильвестр, а он с норовом. Должно быть. Хороший артист. Они все с норовом.
Ипполит Карлович задумался, глядя в грибной суп.
– Утомился я… Меценат. Поощряющий мужеложство. Вот кто я теперь. Да, Станиславский?
– Я снова не понимаю, о чем вы.
– Выходит, дым без огня? Говорят, такое иногда бывает… Кто же этого дыму напустил? Не продохнуть. Давайте тогда без десерта закончим. Устал я очень. Лживые доносчики – это двойная гадость. Отец Никодим. Помолитесь с нами? А ты, Тибальт? Ты атеист? Нет? Так давай с нами.
Из своего укрытия вышел отец Никодим. Александр поднялся и приготовился креститься и молиться.
– А ты? – спросил Ипполит Карлович у Иосифа. – Ты не нашей веры?
– Как вам сказать… Наполовину… – залепетал Иосиф.
– Иудей?
– По матери, – с отчаянием ответил Иосиф.
– Обидел я тебя. Свинину подал тебе. Обидел.
– Нет, почему же… Я люблю свинину. Хотя вы мне не подавали… А я бы съел… Я с удовольствием…
– Так ты обиделся. Что я тебе свинину не подал?
– Нет… Все так вкусно, – едва не возрыдал Иосиф.
– Тогда молись с нами. Иосиф Флавин. Или не будешь? Иосиф Флавин.
– Я с радостью…
– Знаю твои дела: ни холоден, ни горяч, – громко и грозно даже не сказал, а почти пропел Ипполит Карлович. – О, если бы ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепел, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст моих.
Услышав цитату из Апокалипсиса, Иосиф ощутил в душе такой ужас, что неожиданно поднялся со стула и попытался молитвенно сложить руки. Почувствовал, как веки наполняются влагой. Всхлипнув, посмотрел на Сильвестра и Ипполита Карловича взглядом, молящим о пощаде. Но лица обоих ничего хорошего не предвещали. Перевел взгляд на отца Никодима. Тот смотрел ласково.
– Ты за минуту христианином стал? – поинтересовался Ипполит Карлович. – Мы знаем из священной истории о таких случаях. Может, мы сейчас к Богу заблудшую душу привели? Здравствуй, брат! – радостно обратился Ипполит Карлович к Иосифу, как будто впервые его увидел. – Ну, что, давай обнимемся? Иди сюда. Так сказать, прах к праху.
Иосиф, хоть и был на самом пике волнения, смекнул, что лучше ему в объятия Ипполита Карловича не идти. Дрожащим голосом он сказал:
– Мои христианские и семитские корни так разветвились…
– Корни. Не ветвятся, – с внезапной злобой заметил Ипполит Карлович. – Ты кого, Сильвестр, взял Шекспира поправлять? Как он писать для тебя будет?
– Да никак. Он уволен.
– Ишь ты, – изумился Ипполит Карлович. – Прямо тут? В ресторации? Не только новую веру обрел. Но и работы лишился?
– А что тянуть, – Сильвестр задумчиво смотрел прямо перед собой. – Он как в театр поступил, так дар речи у него пропал.
– Как в театр попал, так дар речи и пропал! – захохотал Ипполит Карлович.
– Ну да. Надо ему вернуть талант. Это мой долг.
– Талант – это тяжелая ноша, – неожиданно вставил отец Никодим. – Будьте к нему добрее. Он, как и вы, творение Божье.
Трепещущее творение Божье с благодарностью взглянуло на отца Никодима.
– И не говорите, батюшка, талант – тяжелая ноша, – сказал Сильвестр, не глядя на отца Никодима. – Вы это знае– те как никто другой. Я все гадаю, куда вас-то заведет ваш актерский дар?
– Силя! Хватит! – приказал Ипполит Карлович. – Молиться пора, да, Иосиф? Флавин. Новая жизнь для тебя начинается. Увольнение. Жизнь во Христе. Иосиф. Флавин. Я тебе хорошее выходное пособие дам, Иосиф. Флавин. Тридцать тысяч… Сребренников… А неужели отец Лоренцо не помолится с нами?
Господин Ганель почувствовал, что в нем больше нет злобы на Иосифа, зато закипает ненависть к «недоолигарху». Как будто он не мог ненавидеть сразу двоих, как многие не могут сразу двоих любить.
– Я католический монах, – ответил господин Ганель.
– Ну, так, слава тебе, Господи, не буддийский. Становись с нами.
– Я не хочу.
– Господин карлик, ты в свободной стране.
Отец Никодим затянул отрешенным голосом:
– Благодарим тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ, не лиши нас и небеснаго твоего царствия…
Молитва закончилась. Отец Никодим произнес трижды: «Господи помилуй», сделал глубокий, полный печали вдох и выдохнул: «Благослови». Бесшумно покинул помещение. Иосиф проводил его умоляющим взглядом. Никодим ответил ему взглядом, смысл которого Иосиф понять не смог: то ли он означал «извините, ничем теперь не могу помочь», то ли «обещаю все исправить». Тем временем все сели.
– А правильно же ты, Силя, уволил. Этого. Знай, я ему все равно не поверил. Я ведь знаю, ты такого не сделаешь. А баловство я тебе прощаю. Сам баловник. Ты, кстати, давно, – тут Ипполит Карлович понизил голос, – давно мою эстетику молодыми артистками не баловал. Почему нет новых? Ставки есть, артисток нет.
Александр насторожился. Но Ипполит Карлович тему молодых актрис развивать не стал. Даже в столь пьяном состоянии понял, что сейчас не время.
– Ты, Силя, все актеров набираешь… Запомни. Я меценат, не поощряющий мужеложство! Хватит путать все. А тебе, Иосиф, надо все поменять. Вот Сильвестр предстоит пред Богом как? Правильно, как художник. И мы не знаем, какой мерой ему Господь будет мерить наказание. И награду. А ты? Ты предстоишь пред Богом как театральный критик.
Тут неожиданно для всех рассмеялся господин Ганель. Улыбнулся Мориц. И даже слегка просветлел Александр.
– Ну, прощайте. Я должен один быть. Если не доели еду. Вам с собой дадут.
Александр подумал, что эту еду он выбросит в помойку перед домом. Или даже раньше.
Все поднялись одновременно. Иосиф встал так неловко, что повалил на пол стул. Бросился его поднимать, но стул упал снова. Тогда к Иосифу, смотрящему на поверженный стул с почти мистическим ужасом, подошел Мориц и бережно поставил мебель на место.
