и попросила его идти за мной в мою комнату. Войдя, я подала ему стул и затворила дверь. Потом я села и спросила, что ему нужно от меня (голос мой очень дрожал). Он принес мне 15 ф. и сказал, что С[альвадор] получил уже в августе и больше получать не желает.
Я догадалась, что это брат С[альвадора], по портрету, который когда-то он мне показывал… Какой прекрасный тип плантатора, этот молодой человек; красивый, приличный, хорошо одетый, серьезный. Когда он сказал, что я обидела С[альвадора], глаза его горели. Он и в самом деле думает, что я обидела С[альвадора]. Я сказала, что не могу говорить о моих делах и m-eur С[альвадора] с другими. Я очень плохо говорила, забыла все слова французские: я была очень взволнованна. Разговор наш был очень короток. Я встала, заметив, что нам не о чем больше говорить. Он мне предложил адрес С[альвадора], сказав, что, может быть, я желаю ему писать, но я сказала, что не имею никакой нужды в нем. Провожая его, я ему светила. Он просил меня не беспокоиться, но я его проводила до передней и сама пошла в залу, откуда слышались звуки музыки, но я скоро вернулась к себе. Глубокая тоска схватила мое сердце, я стала громко читать:
«Выводи на дорогу тернистую» и т. д. – так, как читают молитву от наваждения бесов. Мне стало легче.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 64–70.
Torguay. Villa Alexandra
Понедельник. 23 ноября 1863 г.
Дорогой патриарх. Вот вам какое письмо будет сегодня. Нужно очистить и сдать некоторые вопросы для того, чтоб не возвращаться к ним после.
Вопрос о Сусловой. Я считаю этот вопрос очень важным и потому должен немного распространиться о нем. Суслова – одна из хороших людей, а хороших людей, как вам небезызвестно, мало. У Сусловой могут быть разные недостатки, некоторые странности, как и у всех, но, во всяком случае, она имеет право на уважение (в силу этого уважения я и прошу у вас внимания к вопросу об ней), потому что относится к людям, которые искренно хотят, по ее же выражению, идти честным путем правды. Спешу оговориться, что лично, например, я мало видался с нею, и вряд ли она сходилась со мною, уже по той простой причине, что она весьма дружна с Ф. Достоевским, и потому, как и естественно, вполне согласна с ним в своих воззрениях; я же не мог сойтись с Достоевским – я не мог согласиться с его мистикою и отчасти резонерством – это не мешает мне уважать в нем страдания из-за убеждений, личность его уважать, он, вероятно, счел меня дерзким мальчишкою; это верно, хотя и грустно, тем более, что оно как бы общее правило, что и до сих пор, и у развитых, как Достоевский хоть, личностей остается неприязнь к мальчишеству, непризнание и в мальчишестве прав иметь убеждения и громко высказывать их. – Может быть, в мальчишестве и есть излишний задор, но на то люди неприязненные и считаются старшими, чтоб, несмотря на задор, ценить в мальчишестве честность, прямоту высказываний… Это, впрочем, отступление, пришедшее в голову к слову. Дело о Сусловой – у ней горе, она очевидно страдает, с своим родным домом она разобщилась, даже и с сестрою как-то не ладила (это, впрочем, ничего), и вот она хочет теперь нарочно для того приехать сюда, чтоб найти в вашем кругу хоть какое-нибудь утешение в горе; она смотрит на всю вашу семью, на Герцена, на Наталию Алексеевну, на вас, мой дорогой друг, и т. д. как на кружок, в силе и справедливой вере которого, в борьбе и понимании необходимости которого она видит возможный приют себе, уставшей в ненужной, в бесплодной борьбе, но борьбе честной прежде всего… Да, она хочет видеть приют, и не одна она хочет глядеть так на всех вас. Когда я часто толковал вам о вашем переселении в Швейцарию, вы, может, помните, что я говорил при этом и о том, как важно стать вам центром «не покорившихся, ушедших на волю…».
Вы, кажется, соглашались, что это было бы важно. Тяжело это? Это другой вопрос. Я думаю, что я не увлекаюсь, когда полагаю, что вокруг вас могла бы вырасти целая коммуна: отбросьте на минуту свой нещадный скептицизм; право, могла бы вырасти коммуна, и нечего бы бояться мелких сплетен, ничегонеделанья, праздного шатанья, того, что вы зовете «kleinstadtisch»[70], – нет, это ушло бы само собою, а много бы дельного, энергического, работающего могло выйти из такой среды; отсюда вышла бы та преемственность, о которой вы как-то, шагая по гостиной, намекали. Ну, а суть этой преемственности ясна… Во всем этом опять-таки я не считаю себя увлекающимся – так могло бы быть, сначала немного, потом больше, – задаваться многочисленно не чему бы – ведь как ни хорошо было бы здесь, хоть в Швейцарии, дома все же лучше, и как лучше!.. И если положение дел не изменится быстро, т. е. переворот в России, то подобное тому, что я говорю, здесь или в другом месте, так или иначе должно будет быть – иначе ведь мало смысла будет в разрозненной жизни выброшенных из строя, это была бы жизнь в оазисах; тогда уж действительно лучше сесть на корабль и плавать по морю, как предлагал Гарибальди; может, удастся где-нибудь пристать, успокоиться в какой-нибудь республике Сан-Марино… Это опять отступление… Факт все-таки, что вы понимаете, почему Суслова хочет приехать в Англию[71]. Ей нужно отвечать. Она ждет ответа. А вы прислали мне письмо ее, и я уже вас спросил, хотите ли вы, чтоб я отвечал, и прибавил при этом, что это затруднительно. А причина затруднительности та, что, не объяснившись ясно с вами, нельзя ей отвечать…
Дело вот в чем – коротко и прямо… В наше последнее бытие в Тедлингтоне видно было слишком ясно, что Наталье Алексеевне оно в тяжесть, – дети, конечно, могут поглощать все внимание матери и делать ей тягость присутствие других. Затем, Наталья Алексеевна прямо сказала моей жене, что Герцен тяготится решительно всяким обществом, что он желает быть только с своей семьей и что ему приходится «брать на себя», когда бывают чужие.
Теперь на сцену является Суслова. Мы и она – дело разное хоть в том отношении, что нас волна прибила к этому берегу, а она – она ведь может и совсем не ехать в Лондон. Значит, нужно или решить, что она будет приятна и симпатична, или лучше прямо написать ей и просто, чтобы для этого не ездила, что
