палач, потом поменьше палач, маленький палач и самый маленький палач. Он вот как заботился о литературе: он говорил своему главному палачу: “Литературу запрещай, преследуй, жги”. Иногда еще одного сожгли за книжку… Против его величества думаете? Против m-me Mentenon[88]. О, это время было строгое, очень строгое, я очень рад, что не живу в это время, а то, пожалуй, с моим темпераментом плохо бы мне было. А романы теперь как пишут? Возьмите современный роман: с первого слова Вам покажется забавно, со второго – немножко скучно, с третьего и четвертого – заинтересуетесь, с пятого – непременно захотите узнать, что сделалось с такой-то и такой-то девочкой; это французский роман. Англичане так не пишут; их роман: проповеди, поучение. Над такими романами некоторые засыпают, а другие ничего, читают».
Говоря об ненависти между фр[анцузами] и англичанами:
«Я воспитывался в Англии, Вы не подумайте, что я англоман: чистейший француз; раз вошел я в церковь скромненьким таким мальчиком, стою в уголку, так они на меня все уставились, – догадались, что француз, потому что галстук не по-английски был завязан. Они уставились на меня. “Вон, говорят, чудовище”. Ей-Богу (тут, чай, между Вами англичане, да мне все равно). Ну, теперь и англичане находят, что Мольер был не дурак. Мы тоже читаем Шекспира».
Сначала я очень хохотала; вскоре заметила, что и другие хохочут; только они хохотали другому – хохотали и хлопали; мне стало досадно.
Моя личность как-то обращает на себя внимание, и это мне надоело. Не то, чтобы женщины не посещали лекций или библиотеки – посещают, но физиономии их отличаются от моей. Это – женщины с цветами, оборками, с вуалями, в сопровождении маменек. Есть женщины и серьезные, особенно одна – нигилистка совершенная.
Я-то веду себя хорошо, а она хлопает, топает и кричит «браво» и одета дурно; приходит одна, но на нее никто не обращает внимания, потому что не молода. Всем кажется естественным, что состарившаяся в ожидании судьбы дева соскучилась и от нечего делать ударилась в науки. Но мне покоя не дают, пристают всякий раз в антрактах: «Вы, верно, учительница английского языка? Вы иностранка? Вы живете для изучения каких-нибудь наук?» Это мне надоело, так что в антракте, чтоб избавиться от вопросов, я берусь за книгу… «Письма из Франции»[89] и притворяюсь углубленной в чтение.
– Это у вас польская книга или греческая? Вы ведь иностранка? – непременно меня спрашивают.
– Не польская и не греческая, – говорю я, не поднимая глаз и краснея от злости и не желая сказать мою нацию, чтобы этим еще более не возбудить внимание.
– Ну, так какая же?
8 марта, вторник
Скука одолевает до последней край[ности]. Погода прекрасная, из окна моего пятого этажа чудесный вид, и я сижу в моей комнате, как зверь в клетке. Ни английские глаголы, ни испанские переводы – ничто не помогает заглушить чувство тоски. Я уже чаем хотела себя потешить, да нет, что-то плохо помогает.
17 марта
Вчера была у Мачт. У него очень изящная квартира и большая библиотека из книг шведских, англ[ийских], фр[анцузских], рус[ских], полный комфорт. Он сидит перед камином и пописывает. Какая пошлая жизнь! А между тем, сколько я знаю молодых людей, которые трудятся, чтобы добиться такой жизни. Сколько сил, убеждений жертвуется для приобретения такой библиотеки и таких картин!
2 апреля
Назойливая тоска не оставляет меня в покое. Странное давящее чувство овладевает мной, когда я смотрю с бельведера на город. Мысль потеряться в этой толпе наводит какой-то ужас.
Париж, конец марта – начало апреля 1864 г.
А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому (несохранившееся письмо).
3 апреля
Вчера зашла в лавку; там никого нет; через несколько минут входит с улицы хозяин, красный [?] в грязной блузе, с торчащим из носа табаком и немного подкутивши.
– Я заставил вас ждать, m-elle, – сказал он, – надеюсь, что я имел в вас хорошего сторожа?
Продавая бумагу, он вздумал дать мне два листа pour rien[90].
– Вы очень великодушны, – сказала я ему.
– Нет такого великодушия, которое было бы достаточно велико по отношению к девице, – отвечал он. Этот разговор происходил пресерьезно.
На днях проходила я вечером улицу Medecin. На углу Севаст. бульвара стояло несколько молодых людей и между ними хорошенькая молодая женщина с пышной тщательной прической и открытой головой. «Dites donc»[91], – говорила она капризным голосом одному из молодых людей, положив руки ему на плечи. Эта картина врезалась мне очень ярко, и неизвестно, почему после этого я почувствовала облегчение от моих прежних страданий, какой-то свет озарил меня. Я ничего не знаю отвратительнее этих женщин. Я видела женщин с резкими жестами, наглым выражением лиц, и они для меня сноснее.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 66–68.
Петербург, 21 марта [3 апреля] 1864 г.
…Нынче я получил письмо из Парижа. Спешу тебе его отправить.
М. М. Достоевский – Ф. М. Достоевскому // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 6. С. 549.
Москва, 27 марта (8 апреля) 1864 г.
Ф. М. Достоевский – А. П. Сусловой (несохранившееся письмо).
17 апреля
На днях я познакомилась с двумя личностями: с Евген[ией] Тур и Мар[ко] Вовчок[92]. Евгения Тур услыхала обо мне от Корам, и просила ее меня прислать. С первого раза она совершенно очаровала меня. Живая, страстная – она произвела на меня сильное впечатление. И при всем уме и образовании какая простота. При ней я не чувствовала той стесненности и натяжки, которая обыкновенно бывает при первом знакомстве, даже с людьми очень образованными и гуманными. Я говорила с ней, точно говорила с моей матерью. Мы плакали и целовались, когда она рассказ[ывала] мне о польских делах. С пер[вого] раза она пригласила меня жить вместе (она живет с сыном[93]), обещала давать мне уроки фран[цузского] и анг[лийского] языка и говорить всегда по-французски. Потом на лето пригласила гостить на дачу к своему другу и очень жале[ла], что прежде со мной не была знакома. Через день она ко мне пришла со своими приятелями, и мы в 5-м отправились на кладбище. Дорогой Лугинин[94], сидевший против меня (которого мне особенно пред[ставляла] гр[афиня] и сказала ему: когда пойдете куда гулять – то заходите за m-lle Сусловой), старался меня занимать, но я слушала графиню, которая говорила с др[угим] господином. Она не любит уступок. Я удивлялась ее энергии.
– Если в 20 лет, – говорила она о каком-то господине, – он мирится, когда я, которая столько жила, и в 40 лет у меня есть еще сила ненавидеть, –
