Зато есть одиночество, к которому я оказалась не готова. Нет, у меня есть Вера — правда, бывшая в командировке долгие три недели. Есть Олег, готовый развлечь болтовней по скайпу. Есть Машка, которую я вижу дважды в неделю, с которой мы уже нарисовали целую стопку акриловых картин. Подарили две штуки деду, одну Насте с пожеланиями удачи на предстоящем старте, новой воспитательнице в саду, Вере, две штуки висят на стене у меня и еще две лежат у Машки в комнате. Мы были на детских квестах, на катке, гуляли под первым снегом, ели пиццу и смотрели мультики в кино.
Только к себе я боюсь ее приводить. Хотя скорее не боюсь, а стесняюсь скромной квартирки и небогатой обстановки. С каждым днем я острее чувствую разницу между положением дочери и собственным. Она привыкла к другим развлечениям. К другой еде. К другим подаркам. Пока что ей просто нравится проводить время с мамой, но скоро дочь вырастет и роя блестящих в свете фонаря снежинок перестанет быть достаточно, чтобы привести ее в восторг.
Пока что, экономя на себе, мне удается давать ей максимум на стыке воспитания и развлечения, но это не вечно, и это тоже гнетет.
Ну и одиночество. Сидя в однокомнатной квартирке, окна которой выходят на такие же видавшие виды «человейники», мне кажется, что на свете нет ни одного человека, которому есть до меня дело. Который не просто вспоминает периодически «надо бы позвонить Ксюхе, давно не общались», а думает обо мне чуть чаще.
Нужно обзаводиться друзьями, нужно как-то жить, но… иногда мне не снятся кошмары. Иногда мне снится хрипловатое тихое «прощай».
Я снова вздрагиваю от звонка, но на этот раз номер определяется. Мне бы выдохнуть, это снова не Царев, но я наоборот чувствую, как сердце бьется быстрее.
— Да?
— Привет. — Я так давно не слышала голос бывшего мужа, что он кажется мне нереальным, как будто звучащим из другой жизни.
— Привет. Что-то случилось?
— Забери сегодня Машу из садика и увези к себе.
— Все в порядке, Вов?
Бывший словно не слышит.
— Я заберу ее поздно вечером или утром. Покорми ужином. Сделаешь?
— Да, конечно.
Смотрю на часы. До пяти еще целый час, успею быстро собраться и доехать до садика. Только нужно будет заскочить в магазин и купить что-нибудь из еды. Я-то могу питаться орехами и кофе, а вот дочку надо кормить хорошо.
Это первый раз с встречи в ресторане, когда я говорю с Никольским, и разговор рождает странные ощущения. С одной стороны я безмерно радуюсь возможности побыть с Машкой так долго, оставить ее у себя. С другой, какие-то непонятные нотки в его голосе заставляют тревожиться.
Что-то случилось. Настолько серьезное, что Володя готов отправить Машку ко мне и даже лично забрать ее потом, нарушив свое обещание никогда больше меня не видеть.
Только что?
Мне не должно быть дело до Никольского, но я все никак не могу выбросить его голос из головы. Мы гуляем в парке, Машка хнычет: я не разрешаю ей возиться в снегу.
— Машунь, у меня дома нет одежды для тебя. Вечером папа приедет, и что мы ему скажем?
— Что нам было весело!
— Отличный аргумент. Детка, а скажи, у папы все хорошо? Он не заболел?
— Все холошо! Ну, можно я сделаю снежо-о-ок?
— Один! — наконец сдаюсь я.
Но даже при изготовлении одного-единственного снежка Машка умудряется вывозиться в снегу так, что я хватаю ее в охапку и веду домой. Да и темнеет уже рано. Я все еще не вытравила из себя дочку депутата и жену олигарха: обычный двор кажется мне опасным и ненадежным, а каждая лестница грозит дочке падением или синяком. Хотя я и в нашем дворе все равно поглядывала, пока Машка бесилась на горке или качелях. Это не исправить, это можно только сдерживать.
Я немного нервничаю, приводя Машу впервые в свою квартиру. Хотя умом понимаю, что в пять лет совершенно пофиг, из кожи крокодила диван или из кожи молодого дермантина, но все равно почему-то стыдно, что теперь достаток Машиных родителей так различается. Наверное, это страх, что в будущем я просто не смогу конкурировать с Никольским в вопросах подарков и обеспечения Машкиного будущего.
Мы весело проводим время. Я жарю картошку, Маша сидит со мной на кухне, слушает музыку и рисует что-то в альбоме, который мы купили по дороге. Я не могу не любоваться дочкой, ее сосредоточенным симпатичным личиком, высунутым от усердия языком.
— Что ты рисуешь, солнышко?
— Подалок.
— Кому?
— Настасье! Папа сказал, что она участвует в солевновании и, если победит, он ей подалит подалок. Я тоже хочу далить.
— Дар-р-рить, Машка, ну что ты эту букву так мучаешь-то!
А сама думаю, что надо тоже приготовить что-нибудь для Настьки, даже если она вдруг проиграет этап. Это ее последний год по юниорам, на следующий начнется настоящая мясорубка за место в сборной. Настька мечтает об этом с тех пор, как попала в сильную группу на катке, она боготворит тренера и готова не вылезать из клуба, лишь бы получить заветную путевку на чемпионат мира. В прошлом году из-за сломанной ноги ей пришлось пропустить всю вторую половину сезона, в этом сестричка Володи вряд ли отдаст свое, зубами вцепится. В этом плане Настька совсем не похожа на меня, она привыкла получать все, что захочет. Трудом или обаянием.
Это бесценные часы с дочерью. За последние месяцы ощущение, что я — Машина мама, немного притупилось. Я не собирала ее в сад, не купала, не читала с ней на ночь. Забирала из садика пару раз в неделю, гуляла или водила развлекаться, но это было не то. А сегодняшний вечер напоминает о тех временах, когда мы проводили вместе весь день. Просыпались вместе и засыпали порой тоже вместе, вместе с книжкой.
Удивительно, но несмотря на то, что на столе всего лишь жареная картошка с овощами, а вместо дорогого красного вина — яблочный сок, я чувствую себя почти счастливой. И Машка, похоже, тоже. Ей не нужен шикарный дом, она расслаблена и довольна, если мама рядом.
Когда часы показывают девять, я всерьез начинаю волноваться. Машке пора спать, она уже клюет носом — и я грею молоко, как обычно в это время. А Никольский не звонит, и паранойя отвоевывает жизненные силы. А если с ним что-то случилось? Если на сцену вышел Царев, решивший забить на наши с ним договоренности?
Я уже близка к тому, чтобы набрать номер бывшего, или… не знаю, позвонить свекру, но тут раздается стук в дверь, от которого сердце заходится в неистовом ритме. Странно, но я почему-то боюсь, когда в дверь стучат.
Но за ней — Володя. Мрачный, хмурый, но, положа руку на сердце, я бы удивилась, если бы он был веселый, счастливый и держал в руках охапку разноцветных шариков.
Как же я его давно не видела! Почти с жадностью всматриваюсь, ищу изменения.
— Привет, — говорит он. — Я за Машкой.
— Она молоко пьет… подождешь? Заходи.
Нехотя, словно он до конца не уверен в правильности решения, Никольский ступает за порог. Я неловко протискиваюсь мимо, чтобы закрыть дверь и чувствую, как краска приливает к щекам. И от неожиданной близости в условиях узкого коридорчика, и от неловкости за убогость обстановки. А она в сравнении с ним действительно убогая.
Черт, да что это такое! Плевать, какая у меня обстановка, он этого добивался, выгоняя меня из дома — и я живу так, как могу.
— Хочешь пройти? — зачем-то спрашиваю. — Могу накормить ужином.
Молчит, смотрит куда-то в пространство поверх моей головы, словно не слышит.
— Вов… что-то случилось?
— Настасья… в больнице. Попала в аварию, сейчас на операции.
Несколько минут я пытаюсь вникнуть в смысл его слов, но никак не могу осознать услышанное. Настька — это как Маша, маленькая хорошенькая девчонка, я помню ее совсем малышкой. Мы ходили на каток, умилялись крошке в огромных коньках. Когда я вижу ее прыжки, замирает от страха сердце, а когда Настька выступает, я закрываю глаза и определяю успешность каскадов только по реву трибун.
— Проходи на кухню, — говорю я.
— Папа плишел! — Маша несется в коридор, бросается к ногам Никольского и, конечно, обливает его молоком — хорошо хоть его в стакане совсем немного.
